The image of the Russian peasantry in A. Platonov’s the stories and plays during the Great Patriotic War

Full Text

Конец крестьянства недопустим  – это источник человечества и человечности.

А. Платонов. Из Записных книжек

Введение

Художественная литература является специфическим носителем культурной памяти общества, соединяя в себе прошлое, настоящее и будущее, чувство истории и творческое предвидение [Переходцева 2012, Султанов 2017, Lachmann]. Философствующая литература, или «художественная философия», наряду с научным представляет собой органичное начало философии истории, наполняя ее глубинным смыслом, переживанием общественного бытия [Никольский 2018]. Если вести речь о художественном воплощении войн, то, помещая в фокус своего интереса человеческие судьбы в экстремальных ситуациях, литература тем самым занимает важнейшую нишу в культурной истории военного. Оказавшись «внутри войны» в качестве военного корреспондента, Андрей Платонов со всей страстностью своего таланта выразил героико-трагический опыт Великой Отечественной. С момента, когда с конца 1980-х гг. творчество писателя во всей его полноте стало доступно широкой публике, ведется глубокая исследовательская и архивная работа, позволяющая вернуть читателю произведения Платонова в их изначальном, свободном от цензуры и официального редактирования виде, продолжается изучение особенностей художественного стиля и антропологии писателя, ключевых концептов и мотивов его творчества. Объемно и всесторонне в публикациях последних лет представлен мир военной прозы и драматургии писателя, рассмотренный в контексте всего его творчества. Исследователи пересматривают сложившиеся в советское время трактовки его произведений, выявляют несовпадение с официальными взглядами на войну платоновской позиции, позволившей писателю создать независимое от публицистических схем и пропагандистских установок видение «человека сражающегося», его поведения, мыслей и чувств, комплекса нравственных проблем. Военные рассказы А. Платонова рассматриваются как восстановление национальной и исторической памяти, отечественного культурного наследия, что находит воплощение в присущем им христианском коде, мотивах «вечной памяти» и «взыскания погибших» [Алейников 2015; Варламов 2011; Корниенко 1999; Кретинин 2000; Спиридонова 2014]. В военных произведениях писателя в полной мере выразилась мнемоническая функция литературы, конкретизирующая сформулированные в мемориальных исследованиях ключевые вопросы: «Кто помнит? О ком/чем следует помнить? Чего нельзя забыть? Что следует помнить? Как следует помнить?» [Ассман 2019; Winter 2017]. Будучи отнесенными к числу ключевых концептов в платоновском творчестве, память и забвение в многообразии их механизмов и проявлений акцентируют внимание на субъектно-личностном аспекте мнемонического [Баршт 2008; Кознова 2020; Кознова 2016].

Исследователи подчеркивают особое внимание писателя к теме «народ на войне», отмечая, что в его военных произведениях представлены два главных национальных типа героя в пограничной ситуации войны: пахаря и воина. При этом внимание исследователей-филологов фокусируется прежде всего на реализации в платоновских произведениях периода войны мифологического знакового комплекса, а собственно крестьянское обозначено в самых общих чертах [Кретинин 2000; Пономарева 2003; Семенова 2000]. Между тем, разворачивая тему народного в аспекте крестьянского, А. Платонов показал многообразие современных ему воплощений и преломлений исторического и культурного, представив панораму деревенского мира и его обитателей. Задачей настоящей статьи является анализ платоновского образа тех, кто вынес на своих плечах основную тяжесть войны, – русских крестьян.

Основная часть

Сражающаяся Россия у Платонова – это прежде всего люди: бойцы, жители прифронтовой полосы и тыла. В грандиозную битву вовлечено и пространство, и оно в платоновских произведениях большей частью сельское. Деревни, деревеньки, деревушки, за которые ведутся тяжелейшие бои, освобожденные от врага и возрождающиеся к жизни, главным образом московские, орловские и смоленские – самая срединная Россия, а также далекие тыловые – полноправные персонажи платоновских военных рассказов. Они расположены среди равнины или на возвышенности, на доброй земле, среди ржи, суходольных и поемных лугов с их ароматным травостоем. Они обычно небезымянны, имеют ласкающие ухо названия, иногда чудные, немного смешные – Бельдяшки, Далекие Нивы, Замошье и пр. Большинство их спустя два-три десятилетия после войны попали в число «неперспективных», сселенных, заброшенных.

В «Записных книжках» А. Платонова имеется карандашный рисунок, в центре которого изображена православная церковь с колокольней, вокруг нее контурно намечено среднерусское сельское пространство с надписями-пояснениями: «небо», «облака», «леса растут могучие», «здесь растет разнотравье», «а здесь мать живет в избе» [Платонов 2000, с. 276]. Этот вполне привычный сельский пейзаж, представлявшийся писателю идеальным, оказывается в эпицентре военных действий.

Деревенское пространство, и прежде всего земля, являющееся для самих крестьян и писателя первой ценностью, предстает воплощением силы сражающегося народа, которая «рождается в деревенской материнской земле, и войско народа питается от земли, распаханной руками крестьян, согретой солнцем и орошенной дождем» («Крестьянин Ягафар»).

Родная земля у Платонова – живая, как и вся природа. Когда, как в «Рассказе о мертвом старике», жители деревни Отцовы Отвершки уходят от наступавших немцев, земля немееет. Единственный оставшийся дедушка Тишка – крестьянин, хранитель памяти однодеревенцев всех поколений – нынешних и давно обретших свое место на погосте. Тишка ведет с ними незримый диалог. Именно в этом смысл крестьянской жизни: «…в скупой и верной любви жизнь людей навек и неразлучно срослась здесь с хлебом, с землей и с добром, нажитым в постоянном труде». Под стать Тишке – старая крестьянка Марфа Фирсовна из пьесы «Без вести пропавший, или Избушка возле фронта», заявляющая угрожающим ей немцам: «Я никуда не пойду. Тут моя изба, тут мой двор, там земля наша лежит. Я на этой земле родилась, хлеб из нее добывала, хлебом тем сына вскормила, тут моя сила легла».

 Родные земля, деревни, избы и письма близких, материнские сердца – все эти реальные и символические обереги, как, например, и лист с «божьего» дерева малой родины, поддерживают бойцов на фронте. В боях солдаты буквально вживаются в землю для защиты; в земляной окопной работе (а Платонов описывал войну как труднейшую работу) «отходили за ней душой».

Хотя от взгляда Платонова не ускользнули страхи и тоска солдат-крестьян, присущее им видение войны как стихийного бедствия, он сосредоточил внимание на жизненной энергии бойцов. Оказываясь в новой для себя обстановке, «обучаясь новой жизни возле своей гибели», когда традиционная формула крестьянской жизни «пот и кровь» только внешне трансформируется («лица бойцов в бою покрыты кровью и потом, крики от ярости»), боец стремится «освоиться с местом, породниться с ним», точно желая «заручиться сочувствием всех окружающих предметов». Описывая тяжелейшие бои, Платонов упоминает, как даже во время атаки солдаты, в большинстве своем деревенские родом, замечают привычное: и ржаные поля, и луга, приметы погоды и т. д. Характерно, что все отмеченное, включая храмы, сохранилось в воспоминаниях фронтовиков [Кознова 2016, с. 403–406]. Вместе с тем образ несжатого ржаного поля – один из самых ярких в платоновских произведениях военной поры, одновременно трагичный, вызывающий горечь потерь и обнадеживающий, укрывающий, спасающий.

В изображении Платонова война приобретает метафорический облик большого поля (места сражения Добра и Зла), на котором земледелец-ратник ведет свою «пахоту» вопреки «пахоте войны». «Жатва» войны включает в свой круг людей, тяжело раненное тело земли («нелюдимые», «пустые, истоптанные до последней былинки» железом и солдатским сапогом поля), обглоданные «до костей» крестьянские дворы с сожженными избами и истребленной живностью. Но уверенные, что земля немертвая, бойцы дают обет вернуться и вспахать ее. В том и заключалась истина: «Земле не пропадать, а народу не помирать». Рефреном платоновской военной прозы служит утверждение «все враги остались вековать в здешней сельской земле».

Символику земли в военной прозе Платонова дополняет символика хлеба и зерна, в которых, говоря словами деда Тишки из «Рассказа о мертвом старике», – «добро», «дело святое», «сердце наше», «вся сила». «Богатырская мощь» бойцов идет от простой крестьянской пищи, особенно необходимой им в рукопашной схватке с врагом (кстати, нередкой в рассказах 1941–1942 гг.). Показательны, например, «говорящие» имена и фамилии платоновских фронтовиков Ивана Толокно или Ивана Силина [Merridale 2005; Merridale 2000]. Вопрос сытости бойцов актуальный на фронте; а их, в свою очередь, волнует, сыты ли и обуты дети в тылу, помнят ли об отцах – так пища обычная в сознании бойца объединяется с пищей духовной: память, любовь питают и фронт, и тыл.

Тема семьи, родного дома, очага – одна из сквозных в военных произведениях А. Платонова, а ее деревенско-крестьянское воплощение приобретает свои характерные черты. Именно в них проявляется отмечаемая исследователями уникальность художественного голоса писателя в изображении трагического героизма – свободного героизма, противостоящего вынужденному, компенсирующему [Никольский 2020], основанному на жизненных образцах семейной и братской фронтовой сердечности [Holt 2013].

Изба – важнейший элемент платоновской художественной философии, фигурирующий в его рассказах и пьесах военной поры. В рассказе «Никодим Максимов» А. Платонов дает описание русской избы – «обыкновенного» жилища, в котором «рождались, проводили детство и проживали жизнь в старину почти все русские крестьяне». Именно в нее тянулись красноармейцы, хотя на постое стоял всего лишь один боец, главный герой: «Видимо, тут им было хорошо, в них оживало здесь тихое чувство своего оставленного дома, отца и матери, всего прошлого. Эта изба, пропахшая хлебом и семейством [курсив наш. – И. К.], воскрешала в них ощущение родного жилища, и они внимательно разглядывали старика, может быть, угадывая в нем схожесть с отцом, и тем утешали себя». Чуткий к использованию упоминаний о запахах, которые представлялись Платонову важнейшим чувственным проявлением памяти, писатель отмечает, таким образом, два наиболее значимых для выражения константы «народа» в ипостаси «крестьянского» и «русского». Запах служит важным признаком отличия немцев от русских: «От немца… пахло… дезинфекцией и какой-то чистой, но неживой химией; шинель же русского солдата пахла обычно хлебом и обжитою овчиной» [курсив наш. – И. К.]. Когда отец маленького мальчика Никиты возвращается домой с фронта и берет на руки сына, которого несколько лет не видел, от солдата пахнет «теплом, чем-то добрым и смирным, хлебом и землей», то есть не войной, а миром («Никита»). По крайней мере, так воспринимает отца сын, жизнь которого изначально пропитана этими исконными мирными запахами.

В рассказе «Никодим Максимов» есть сцена отдыха красноармейцев, когда те читают или перечитывают письма из дома. Как подчеркивает Платонов, «читали, чтобы лучше понять…». Но что могло быть в них? Судя по письмам в Красную армию периода советско-финской войны, отстоящей всего лишь на три-четыре года от событий рассказа, значительная часть которых исходила из деревни, они были полны поклонов от всех родственников и соседей, пожеланий здоровья, надежд на спасение Всевышним. Письма от матерей перекликались с молитвами, некоторые напоминали причеты и плачи [Зензинов 1945].

Исследователи обращают внимание на существенные цензурные изъятия и редакторские правки в рассказе. В частности, в рукописи был вымаран фрагмент, описывающий момент моления перед иконами старика – хозяина избы. Между ним и Максимовым происходит диалог. Боец замечает старику: «Что ты надеешься на Бога». Но в ремарке писателя вся суть: «сказал ему не в упрек, а в правду» [Сабиров 2000, с. 719–722]. Заметим, что в переводе с древнегреческого Никодим означает «Побеждающий народ» (данное имя носят персонажи нескольких платоновских рассказов), а отчество солдата – Харитонович («Благословенный»). Старик Иван Ефимович (и Ефим тоже переводится как «Благословенный») возражает: «Бог нынче тоже, небось, солдат». Сами же фронтовики у Платонова с полным правом говорят о себе: «Мы не крестьяне, мы – бойцы, но мы и то и другое». У Платонова присяга названа «молитвой за родину» («Верное сердце»).

В рассказе «Старый Никодим» звучит заявление «я же человек ветхий, мне уж пора ко двору – в землю», вполне в духе крестьянского природного мировосприятия. Однако в платоновской «Записной книжке» 1942 г. выражение «ко двору» трактуется иначе: «Крестьянин едет “ко двору” – оказалось, на тот свет, домой. Жизнь действительную, на земле, он считал постоялым неустроенным двором» [Платонов 2000, с. 225]. В целом и то и другое выражает содержание народного православия.

Если вернуться к рассказу «Никодим Максимов», то из описания избы цензорами были исключены «убого», «привычно сердцу и ненадоедливо, как хлеб». Неоднократно упоминаемая в военных рассказах «убогость» оставляет щемящее чувство горечи, но также и надежду на возрождение. Безусловно, родственная понятиям бедности и нищеты убогость бросалась в глаза в разоренных немцами селениях. Но и довоенная деревня в Центральной России была отнюдь не богатой. Но «убогость» может трактоваться как «простота», стремление довольствоваться малым.

 В рассказе «Домашний очаг» после отхода немцев «убогий крестьянский двор» сохранил свой печной очаг – основание и корень сельского дома, тот символический и материальный центр, вокруг которого «снова должно собраться хозяйство и утвердиться гнездо человека». В освобожденных деревнях бойцы, сами крестьяне, помогают восстанавливать жилище, а по сути – образ жизни. Заняться привычным плотницким делом для возведения избы, а не окопа – значит, отдохнуть от войны, ведь от кроткого звука топора становится покойно на душе.

Красноармеец из рассказа «Счастливый корнеплод» отстаивает честь родного пепелища и всей милой его сердцу округи перед зарвавшимся младшим лейтенантом Харчеватых, мещанином от войны. Рассказ воплощает «спор Правды и Кривды» – памяти и забвения. Вдохновленный мыслью забыть не только горечь войны, но и любое свидетельство не затронутой урбанизацией деревенской «убогости» и организовать на погорельщине иную, не столько праздничную, сколько праздную жизнь, нацеленную не на работу ума, а на его развлечение, Харчеватых рушит печной очаг с остатками строения и изрекает «истину»: «... ну был дом с отцом, и нету его, – эка штука – дом с отцом! – другой со временем организуешь, без отца проживешь!» И именно молодой рядовой боец оказывается мудрее пожилого интенданта, исповедуя наставление повитухи из «Чевенгура» «не быть непочетником», помнить мать, родителей. Вопреки убежденности интенданта о якобы навек забытой здешней местности, боец утверждает противоположное: «А я не забыл и забыть никогда не могу...» Более того, для него помнить – обязанность сына и гражданина отстоять не только порушенный врагом семейный очаг, но и местный лес, хотя и обгоревший от битвы, но постепенно оживающий: «У нас на летучих песках леса посадили, и пески угомонились. А теперь опять растопчут танцами пески, и они полетят на хлебные поля... Лес этот живой, в нем новая поросль пошла…» Памятливость красноармейца вызывает насмешку, злость и зависть интенданта. И хотя, как вообще крестьяне, предки красноармейца руководствовались понятием пользы, «красота» и «польза», которую исповедует Харчеватых (возможно, бывший крестьянин), совершенно другого свойства, она предполагает убрать прочь «всю эту природу» да и сам «дух места», искушая красноармейца рассказом о будущих удовольствиях. Дело, разумеется, не просто в благом намерении интенданта превратить погорелое место «в парк культуры, гимнастики и отдыха». Это будущее превращается не просто в праздник изобилия, но в разгул чревоугодия и потребительства. Не случайно для тыловика с его «говорящей» фамилией понятие хорошей жизни сводится к «легкой, чистой работе»: «Туда-сюда, и день прошел, и не уморился, и деньги заработал, и сыт по горло: везде же знакомство… Так и жизнь доживешь – незаметно, а приятно, в полный аппетит, культурно, с удовольствием, чувствительно и неутомимо вперед!..» Потребительство («пустодушие»), присущее, по А. Платонову, также и нацистам, в понимании писателя, служит прямым путем к беспамятству и забвению.

Крестьянин-фронтовик описывается Платоновым не только как «богатырь», которому под силу одолеть врага, но и как рачительный хозяин. В крестьянах заложено понимание исправной жизни, которое распространяется и на войну. Снаряжение и оружие должно быть исправно, как и сами люди, ведь только «исправный, здоровый боец способен действовать на войне» – исполнять свой долг защитника Родины исправно. У крестьянина на войне «простая» и ясная цель: истребить врага и прогнать его с родной земли, а самому остаться живым и невредимым. Характерны два утверждения красноармейца из пьесы «Без вести пропавший…». О друге: «Парень он добрый, крестьянский, боец исправный». О послевоенном будущем (по сути, вневременном, «вечном»): «Отвоюемся, тогда все по родным дворам разойдемся – кто к матери, кто к жене с ребятишками, а кто один был – тот семейство себе заведет. Тогда тихо будет, и мы опять землю будем пахать, скотину выкормим, новые избы поставим. Мы тогда отдышимся и опять жить будем исправно…»

Яркой иллюстрацией сублимации на войне хозяйственных устремлений крестьянского двора служит образ старшины Сычева («Оборона Семидворья»). Старшина «смотрел на войну как на хозяйство, аккуратно считая и записывая труд своей роты по накоплению павшего врага»; «улыбался самодовольно, будто за малые деньги построил скотный двор или за полцены купил нужную вещь в свое семейство». А один из героев рассказа «Три солдата» Прохоров назван даже скупым: «Он мог, склонившись на дороге, поднять комок земли и кинуть его на поле, – чтоб и этот комок тоже мог рожать зерно, а не растаптываться без пользы в прах ногами. Поверх головок своих сапог он обувал лапти, чтобы сапоги не снашивались».

Трудовая крестьянская память движет старослужащим красноармейцем Кузьмой из рассказа «На доброй земле». Для него на первом месте – его подворье (хотя в действительности зависимое от членства в колхозе): «Мне во весь добрый свет теперь ворота открыты, а мне и калитки хватит в колхозе на своем дворе! [курсив наш. – И. К.]. Когда Кузьма (в мирной жизни – орловский крестьянин) слышит в закутке избы, где бойцы на постое, вздохи коровы, они волнуют его больше всего. Поэтому среди ночи он вслед за хозяйкой идет проведать корову (корова впоследствии отелилась «исправно»), а позже признается себе, что, уйди он отсюда, «скучать буду по этой корове», хотя хозяйка-вдова ему-вдовцу приглянулась тоже. Воспринимает же он женщину вкупе с ее детьми и непременно с хозяйством, впрочем, как и она, согласная после войны «на жительство и на хозяйство», подтверждая крестьянскую установку на семейную жизнь как хозяйствование. «Для государства тот хорошо работает, у кого есть и свое – дом и хозяйство», – отмечает Платонов в одной из записных книжек периода войны [Платонов 2000, с. 274]. В другой он подчеркивает связь семьи и собственности, полагая последнюю «очагом» [Платонов 2000, с. 244–245]. Писатель с большой симпатией описывает, как красноармейцы в перерывах между боями хозяйничают в своих вещевых мешках, которые выступают аналогом крестьянского дома и двора.

Хотя Платонов в произведениях военной поры ведет речь о коллективизированной деревне, собственно колхозное является фоном повествования. Колхозы упоминаются писателем, и многие бойцы представлены колхозниками. Но Платонов больше выделяет советское, нежели колхозное. С новой системой организации производства на селе связывает себя юное поколение. Внучка из пьесы «Волшебное существо» хранит в подполье бабкиной избы книги из библиотеки и ведомость имущества МТС. Крестьянское и колхозное у Платонова если и не антиподы, то разные полюса единого, как, например, в рассказе «Крестьянин Ягафар». Если обычно враг аттестуется как «глупарь», то здесь подобная характеристика относится к старику-колхознику Ягафару, спокойно сносящему бесхозяйственность и воровство в коллективном хозяйстве. Ягафару-колхознику противопоставлен Ягафар-крестьянин, переживший чувство стыда, готовый, опершись на свою трудовую память, восстановить порядок в колхозе (в колхозе что-то да сохраняется в исправности). Любящая и знающая лучше всех Ягафара его старая жена убеждена, что жизненная сила человека – в неравнодушном сердце и что сила рождается в деревне.

Сельский тыл у Платонова держится прежде всего на плечах крестьянок – матерей и жен, ожидающих сыновей и мужей с фронта, а чаще – вдов. С раннего утра до поздней ночи работающих в колхозе, заменяющих мужчин на тракторах, оставляющих малолетних детей на попечение стариков, старших детей, а то и без присмотра. Женщины разных возрастов описаны писателем мудрыми, гораздо точнее мужчин воспринимающими правду жизни, тоньше различающими добро и зло. Любовь для героинь, как для старой крестьянки и ее мужа из рассказа «Среди народа», представляет собой «тихий покой всего сердца вблизи другого сердца», «общую жизненную участь». Такой показана награжденная медалью за доблестный труд вдова-трактористка Евдокия Захарова – с характером и жизненными принципами («Житейское дело»).

Особая тема для А. Платонова – война и дети/подростки. Притом что взрослые герои его военных рассказов исповедуют представление «народ детей бережет», на войне происходит их раннее взросление: в освобожденных деревнях на их лицах печаль («Домашний очаг»), они выглядят изможденными, выполняют непосильную для их возраста работу («Ветер-хлебопашец»). Но они вызывают доброе, хотя и щемящее чувство у автора. А вот Петрушка из смоленской деревни, на вид десяти лет, аккуратный, вполне «исправный мужик», однако поучающий всех в избе, даже огонь в печи, исповедующий «голый» практицизм и злой душой, вызывает страх повествователя («Страх солдата»).

И все же в тыловых деревнях крестьянские дети привычно продолжают познавать мир, хотя и с поправкой на военное время. Для пятилетнего Никиты из одноименного рассказа двор и его постройки представляют большой интерес. Но он также в курсе колхозных дел и знает, что на трудодни дают пшено. Афоня из рассказа «Цветок на земле» остается дома с 87-летним дедом Титом, от стариковской груди которого пахнет теплой землей. Внук хочет узнать у деда «про все». Читателю показана привычная коммуникативная форма передачи памяти. Но она уязвима, прерываясь со смертью носителя, и внук со слов матери знает, что старику «недолго осталось». Дед с внуком отправляются «белый свет пытать». И, хотя, видимо, дед уже давно не ходил в луга, он, влекомый памятью своего трудового крестьянского тела, сразу останавливается у голубого цветка и трогает его. Именно этот «жалконький» с виду цветок и служит деду-пахарю олицетворением «самого главного» на свете – «самый святой труженик, он из смерти, из мертвого праха работает жизнь». Внук принимает священное знание, воплощая платоновскую концепцию мнемонической вечности [Баршт 2008]: «Теперь я сам знаю про все! Иди спи, дедушка, а когда умрешь, ты не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха».

 Старые крестьяне предстают у Платонова нередко тщедушными, но «хитроумными тружениками» (старик из д. М. Верея в рассказе «Среди народа»), к суждениям которых прислушиваются и старшие офицеры. Не зная страха, они сражаются с врагом или косят застоявшуюся рожь, даже если впереди ожидает смерть.

В рассказе «Дед-солдат» тот, обходя окрестности с внуком, девятилетним сиротой Алешей, вводит его в мир истории – локальной, национальной, всемирной. Плотина на реке, сложенная полвека назад крестьянской артелью, в которой работали еще отец деда и он сам, символизирует прочность и основательность крестьянского трудового начала («Да ведь народ ее строил и мы с отцом – никто другой: оттого и прочно. Народ, он всегда норовит навек все сделать и смерть обсчитать, – так у него и выходит»). Воспоминания деда о прежних войнах, в которых ему довелось участвовать, несут убежденность, что враг победим. Но при этом знания внука об окружающем мире не ограничены рассказами деда, а почерпнуты из книг, которые читают вслух в колхозной избе-читальне. И хотя данное платоновское произведение – рассказ, рассчитанная на красноармейцев-крестьян определенная доля «сказочности» в ней присутствует. Чужой солдат «дурной и неученый», «грязен и слабосилен на вид», озабочен поиском пропитания для себя и членов экипажа своего танка. А деду присуща немалая доля бравады. Хорошо вооруженный враг тем не менее оказывается побежденным стариком в рукопашной схватке, его сухой костяной крестьянской рукой, и та же дедова рука протягивает уже плененному им немцу деревянную ложку и котелок с кулешом, наставляя внука, что пленного бить нельзя. Второй танкист гибнет от меткого выстрела деда, взявшего себе револьвер плененного, а саму машина с остальными танкистами затягивает речным илом после того, как внук, измучившись, все-таки долбит борозду в плотине и спускает воду. Метафора воды, смывающей всю нечисть с лица русской земли (в восприятии деда «фашист Ай-Гитлер» даже не неприятель, а всего лишь «гадюка»), символизирует в рассказе и крестьян-народ («Наш народ уже в который раз смерть обсчитывает и еще не раз ее обсчитает»), и связь поколений, принятие младшими наследия предков, а в итоге – победу традиционной, земледельческой цивилизации над модерной, техногенной.

Та же идея выражена в пьесе «Без вести пропавший…», когда старая крестьянка Марфа Фирсовна находит управу на врага, решительно поднимает свою «дубину народной войны» в виде топора. И, даже связанная немцами, продолжает борьбу, убежденная в том, что «у них-то железо, да машины, да всякие ехидные средства. А у нас что же! У нас разум да сердце есть!». И в гротескном рассказе «Старый Никодим» старик, руководствуясь соображением «вы нас бомбили, а я вас разуменьем», устраивает «потемкинский» аэродром и дурит немцев, передвигая фанерные аэропланы по лесу с места на место с помощью коровы по кличке Боевая Подруга.

Кстати, коровы – полноправные персонажи платоновской военной прозы. Вместе с лошадьми они представляют ближайший круг крестьянской хозяйственной жизни, одну из ее основ: «Для немцев корова – колбаса и закуска, а мы от нее детей растим и питаем, из ее вымени наш народ хлеб себе сдабривает» («На доброй земле»). Как и людей, скотину, предназначенную для обычной трудовой жизни, война касается своей жестокой меткой. Часто упоминает Платонов и воробьев, которым «без мужика жить невозможно». Пожалуй, для Платонова мужики и воробьи – своего рода «близнецы-братья»: неугомонные, стойкие, выносливые, творящие силу жизни. Иначе как можно противостоять злу войны?

Заключение

Историческим судьбам русского народа отведено центральное место в художественном мире А. Платонова. На разных этапах своего творческого пути писатель по-разному оценивал их перспективы в контексте революционных преобразований в стране. Свои размышления на этот счет писатель продолжил в годы Великой Отечественной войны. Акцентируя внимание на крестьянских корнях вою-ющего народа, Платонов создал собственную, не лишенную определенной идеализации, мифологию героического, «замешанную» на крестьянских «дрожжах», воплощение всеобъемлющей культурной памяти. Бойцы у Платонова сражаются с тем же крестьянским усердием, с каким они выполняют хозяйственную работу на своем дворе. Возможно, писатель был единственным, кто описал крестьянство в то сталинское время подобным образом, кто своим голосом творил оду труженику земли. А. Платонов показал соотношение архетипического и исторического в их взаимосвязи с советским. Слова «крестьянин» и «крестьянский» занимали ведущее положение в художественном лексиконе писателя, в то время как «колхозник» и «колхозный» – подчиненное. Реализуя идею «вечной памяти» в своих военных произведениях, писатель определил их жанр как реквием. Если же брать срез рассказов, воплощавший крестьянское начало, то это скорее оратория, латинскому корню которого созвучно старославянское слово «оратай» (пахарь), все это вместе отсылает к общим индоевропейским истокам. «Хор» – это все персонажи-крестьяне, «солисты» – отдельные герои рассказов, «оркестр» – весь природный мир, а все в целом – Россия.

About the authors

I. E. Koznova

Author for correspondence.
Email: i.koznova@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-4601-7118
Scopus Author ID: 6505610823
ResearcherId: V-1815-2018

Doctor of Historical Sciences, associate professor, leading scientist of the Department of Philosophy of Culture

References

Supplementary files