Semantics of the lexemes «freedom» and «will» in the Old Russian language as a reflection of the value dominants of the historical era (based on the material of dictionaries)

Full Text

Введение

В последние годы отмечается рост исследовательского интереса к закономерностям языковой репрезентации коллективных знаний о феноменах свободы и воли, при этом они преимущественно осмысливаются как концептуальные структуры, отражающие важнейшие социокультурные (в первую очередь, ценностные) доминанты. Значительная часть имеющихся работ посвящена сопоставительному изучению указанных концептов в русском и других родственных языках, прежде всего английском [Ардашева 2011; Попова, Гришенкова 2019] (Солохина 2004). В трудах, выполненных на материале русского языка, слова свобода и воля анализируются преимущественно в синхроническом аспекте [Баранова, Рубцова 2022; Егорова, Кириллова 2012; Пименова 2010; Урысон 2004], тогда как диахроническое их описание до настоящего времени почти не привлекало внимание ученых. Исключением является лишь небольшой ряд работ [Варзин 2011; Шмелев 2018], но в них, как правило, рассматривается лишь один довольно поздний хронологический этап развития слов свобода и воля – XVIII–XX века, в то время как семантика данных слов в русском языке старшей поры детально не описана. Именно этим обусловлена актуальность настоящего исследования, посвященного рассмотрению содержательной специфики лексем свобода и воля в древнерусском языке. Цель работы – с опорой на лексикографические источники выявить закономерные связи значений в рамках семантической структуры указанных слов, опосредованно отражающих систему ценностных доминант исследуемой исторической эпохи. Обращение к данной проблематике представляет большой интерес, поскольку оно дает возможность продемонстрировать основные направления интерпретации абстрактных понятий в русском языке старшей поры.

Материалом исследования послужили данные исторических словарей русского языка, в том числе «Словаря древнерусского языка (XI–XIV вв.)» (СДРЯ XI–XIV 1988, 2013), «Словаря русского языка XI–XVII вв.» (СДРЯ XI–XVII 1976, 2013), «Материалов для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского (Срезневский 1893, 1912). Кроме того, привлекались данные этимологических словарей русского языка (Преображенский 1910–1914; Фасмер 1986; Шанский). Анализу были подвергнуты лексемы свобода и воля, а также устойчивые обороты, содержащие эти единицы. Привлечение единиц второго типа представляется нам важным по той причине, что оно позволяет выявить наиболее продуктивные образно-метафорические модели, посредством которых в древнерусском языке выражались знания об абстрактных понятиях свободы и воли. При этом необходимо иметь в виду, что в современной лингвистике статус устойчивых сочетаний в русском языке старшей поры остается не до конца определенным.

Ход исследования

Анализ лексем свобода и воля по данным исторических словарей русского языка мы хотели бы предварить общими соображениями, которые позволят более четко представить особенности вербализации этих абстрактных понятий в интересующий нас период.

Во-первых, представляется необходимым обращение к этимологии данных лексем, в результате чего может быть определена их исходная семантика. Слово свобода, по мнению исследователей, является суффиксальным производным от той же основы, что и лексемы свой и особа. Так, М. Фасмер в «Этимологическом словаре русского языка» приводит параллели для данного слова из славянских языков и указывает на то, что праслав. *sveboda, svěboda «свобода» связано с цслав. свобьство, собьство «реrsоnа», где *svobь от svojь, т. е. «положение свободного, своего члена рода» (Фасмер 1986). Если иметь в виду, что латинское реrsоnа I имеет значение «4. личность, лицо» (Большой латинско-русский словарь), то этимон *svob- акцентирует идею обособленности, выделенности человека из числа других. В связи с этим интересны параллели из других индоевропейских языков: др.-прусск. subs «сам, собственный», вин. ед. subban, д.-в.-н. Swâbа «Швабия», лат. Suēbī. Со svoboda связано лтш. svabads «вялый, усталый; свободный», atsvabinât «освободить». Наряду с и.-е. *svobhā существовало *sobhā: др.-инд. sabhā́ «собрание, двор, судилище», гот. sibjа «родство, родня» (Фасмер 1986). Таким образом, исходная семантика этимона *svob- была связана прежде всего с категорией поссесивности, содержание которой в данном случае можно интерпретировать двояко: с одной стороны, это принадлежность самому себе (т. е. свобода буквально – «свое, собственное, отдельное от других положение», как на то указывает Н.М. Шанский (Шанский)), с другой – это принадлежность роду (ср. приведенную выше трактовку М. Фасмера: «положение свободного, своего члена рода»). Не случайно А.Г. Преображенский в своем «Этимологическом словаре русского языка» пишет о том, что в основе данного корня лежит местоимение *se, *so, *sṷe, *sṷo (Преображенский 1910–1914, т. 2, с. 262).

Для слова воля М. Фасмер также приводит соответствия из славянских языков, отмечая, что оно связано чередованием гласных с велеть, довлеть. Родственно лит. valià «воля», лтш. val̨a «сила, власть», др.-исл. val (ср. р.), д.-в.-н. wala (ж. р.) «выбор», нов.-в.-н. Wahl – то же, wollen «хотеть», др.-инд. váras «желание, выбор», авест. vāra- «воля, отбор», кимр. guell «лучше» (Фасмер 1986). Таким образом, соответствия из индоевропейских языков указывают на то, что семантика этимона была связана прежде всего с категориями оптативности и волюнтативности, т. е. с желанием и выбором: как отмечает А.Г. Преображенский, значению «волити» соответствует санскр. varayati «выбирает себе, испрашивает, ищет» (Преображенский 1910–1914, т. 1, с. 95). Выбор всегда предполагает интеллектуальную составляющую, а также активность, и именно этими характеристиками, на наш взгляд, определяется специфика дальнейшего семантического развития указанного этимона.

Во-вторых, прежде чем вести речь о специфике отражения представлений о свободе и воле в древнерусском языке, следует определить наиболее важные черты его семантической системы. В первую очередь необходимо отметить изначальную диффузность (синкретизм) значений лексем, которая определяется объективными факторами. Для средневекового мышления в значительной степени характерны черты синкретизма, среди которых можно выделить, во-первых, изначальную нерасчлененность понятий, их слияние с представлениями, проявляющееся, в частности, «в совпадении таких категорий, как бытие и ценность, явление и сущность, объект и субъект, причина и следствие и т. д.» [Аверинцев 1977, с. 39–40]; во-вторых, тенденцию к типизации, а не к индивидуализации познаваемых феноменов. В соответствии с этим в древнерусском языке многие абстрактные явления интерпретируются как нечетко структурированные, «размытые» феномены [Киселева 2021]. Поэтому по отношению к анализируемым единицам вполне оправданно может быть употреблен термин «синкреты», под которыми понимаются имена, в самом общем виде выделяющие события и связанный с ними предмет [Кацнельсон 2001, с. 294]. По мнению В.В. Колесова, синкрета есть сложное понятие, функционально представленное как образ и воплощенное в символе (точнее, в словесном знаке), при этом синкретизм языкового знака существует объективно как выражение определенной формы сознания и является универсальным его свойством [Колесов 2002, с. 154].

В-третьих, по отношению к изучаемому периоду необходимо вести речь об особом способе языковой интерпретации умопостигаемых явлений, которая носила закономерный, системный характер. Это утверждение может быть отнесено, в первую очередь, к памятникам церковно-книжной письменности (в том числе произведениям религиозно-поучительного жанра: житиям, прологам и т. д.), поскольку абстрактный характер слов свобода и воля обусловил их функционирование в текстах такого рода. Вместе с тем, как свидетельствуют лексикографические данные, эти слова активно употреблялись и в других письменных документах анализируемой эпохи: летописных источниках, памятниках деловой письменности и т. д.

Теперь обратимся к рассмотрению материала исторических словарей русского языка, что позволит нам установить основные направления вербализации представлений о свободе и воле в интересующий нас период. Как показывает проведенный анализ, слово свобода в древнерусском языке имело довольно сложную, разветвленную семантическую структуру: в «Материалах для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского у этого слова выделяется шесть значений (Срезневский 1912, ст. 277–278); аналогичное количество значений приведено в «Словаре древнерусского языка (XI–XIV вв.)» (СДРЯ XI–XIV 2013, с. 612–615); в «Словаре русского языка XI–XVII вв.» указано семь значений (восьмое значение характерно для старорусского периода, поэтому мы не берем его в расчет) (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171–172). Эти значения весьма своеобразно связаны друг с другом. Так, в «Словаре русского языка XI–XVII вв.» в качестве основного указано статальное значение, отражающее представление о личной свободе, – «1. Вольность, независимость, свобода»: Не сьтрьпѣ свободы, то приими работу, не умѣ власти, то буди убо обладома. Изб. Св. 1073 г., 169 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171). Во многом вытекает из него волюнтативное значение – «5. Возможность действовать по собственной воле»: Члци бо имуть въ собѣ свободу. Хрон. Г. Амарт., 84. XIII–XIV вв. ~ XI в. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171). Здесь актуализируется представление о связи свободы и воли: как мы уже говорили выше, исходная этимологическая семантика слова воля подразумевает возможность выбора. Еще одно статальное значение слова свобода акцентирует внимание на социальном состоянии человека – «2. Состояние свободного человека, личная свобода как социальное положение»: Аще будуть робье дѣти у мужа, то задницѣ имъ не имати, нъ свобода имъ съ матерью. Правда Рус., 132. 1282 г. ~ XII в. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171). Не менее важным является ряд значений лексемы свобода, отражающих представления о каузации данного состояния: «3. Освобождение»: А что моихъ людии купленыхъ, а тымъ далъ есмь свободу. Дух. Дм. Ив. д., 1378 г. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171); «4. Избавление (от обязанностей, болезней, мучений и т. д.)»: Смрть дѣтемъ утѣха, смрть рабомъ почивание, смрть труднымъ отдышение, должнымъ свобода и нужнымъ лгота. Изм., 105. XVI в. ~ XIV в. (там же). Что касается значения «освобождение», то в Словаре И.И. Срезневского есть уточнение – «освобождение от рабства»: Рабомь свободѫ и селомь коуплѥномь отъстѫплѥние. Гр. Наз. XI в. 358 (Срезневский 1912, ст. 277). В свою очередь, с социальным состоянием оказывается соотнесено и такое значение слова свобода, которое отражает представление о льготе, разрешении, позволении, т. е. некоем облегчении, освобождении от жизненных трудностей: (1229): Прииде княз Михаилъ ис Чѣрнигова въ Новъгород… и вдасть свободу смердом на 5 лѣтъ дани не платити, кто сбѣжалъ на чюжю землю. (Ком.) Новг. I лет. (Н.), 230 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 172). Наконец, нужно отметить важный метонимический перенос, связанный с категорией субъектности, результатом которого является возникновение у данного слова значения лица – носителя состояния, а именно «7. Свободный человек»: Рабу разумиву свободы по(р)аботають. Изб. Св. 1076 г., 393 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 172е). Если иметь в виду данные «Словаря древнерусского языка (XI–XIV вв.)», то в нем приводятся аналогичные значения слова свобода, однако в качестве основного выделяется статальное значение, связанное с социальной свободой, – «воля, состояние свободного человека, состояние, противоположное рабству, неволе» (СДРЯ XI–XIV 2013, с. 612), тогда как значение личной (внутренней) свободы указывается как вторичное (СДРЯ XI–XIV 2013, с. 613). Таким образом, семантическая структура слова свобода в древнерусском языке отражает ряд соотнесенных друг с другом представлений о данном феномене:
1) внутреннее (психологическое) состояние свободы; 2) социальное состояние свободы; 3) каузация социальной свободы; 4) каузация внутренней свободы; 5) лицо – носитель состояния.

Необходимо подчеркнуть, что при рассмотрении особенностей отражения представлений о свободе и воле в памятниках древнерусского языка необходим учет культурных и религиозных факторов, определяющих мировоззренческие установки средневекового сознания. По мнению В.Н. Топорова, «попытки определить наиболее существенные черты мировоззрения людей древнерусской эпохи нередко оказываются неудачными именно из-за того, что остается нерешенным вопрос о тех духовных ценностях, которые в свое время не только отчетливо сознавались, но и в значительной степени определяли поведение человека, ориентировавшееся на подобие неким идеальным образцам» [Топоров 1987, с. 187]. Несомненно, что интерпретация абстрактных явлений (в том числе представлений о свободе и воле), которая находила отражение в письменных памятниках древнерусской эпохи, прежде всего была обусловлена религиозным видением мира: «То была – для людей средневековья – высшая истина, вокруг которой группировались все их представления и идеи, истина, с которой были соотнесены их культурные и общественные ценности, конечный регулятивный принцип всей картины мира эпохи» [Гуревич 1999, с. 26]. Описанная картина мира является константной для средневекового сознания, поскольку и в старославянском языке зафиксирована «сакрализация» абстрактных явлений, которая обнаруживается в том, что их культурная и языковая интерпретация осуществляется с опорой на главный регулятивный принцип Средневековья – Бога. Как справедливо отмечает Т.И. Вендина, одной из центральных идей христианства становится идея страдания и мученичества Христа и человека: через страдания человек стремится уподобиться Богу, более того, даже надежды на будущее он связывает со страданиями, претерпев которые он надеется на спасение; чувство страха также мыслится как неотделимое от бытия: человек, погрязший в грехе, страшится будущего возмездия, а освободившись от греха, боится нового грехопадения и т. д. [Вендина 2002, с. 254]. Это находит свое подтверждение в анализируемом нами словарном материале. Так, у некоторых значений слова свобода выделяются оттенки, связанные с религиозной составляющей данного понятия. Например, у значения «4. Избавление (от обязанностей, болезней, мучений и т. д.)» имеются два таких оттенка: а) «спасение, очищение, прощение (грехов)»: Не бысть убо свободѣнъ своихъ грѣховъ. Нъ идеже дхъ стыи приходить, ту свобода есть съгрѣшениемъ. Изб. Св. 1076, 601 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171); б) «о христианстве»: Павель бо рече цѣною куплени есмы от работы вражья во свободу хву; свобода бо есть хва вѣра правая, дѣла благочестивыя. Сл. и поуч. против языч., 80. XIV в. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171). Кроме того, в качестве иллюстраций к другим значениям слова свобода, а также однокоренных с ним лексем приводятся контексты, отражающие религиозные воззрения: Идеже дхъ гнь, ту свобода. Апост. Христ., 167. XII в. (там же); Ты бо, Бце, свободителѧ намъ роди. Мин. 1096 г. (окт.), л. 12 (Срезневский 1912, ст. 278); Аще вы прѣбудете въ словеси моемь, въистину ученици мои будете и разумѣети истину, и истина свободить вы. (Ио. VIII, 32–33). Остр. ев., 29. 1057 г. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 172). Интересно, что и в дальнейший период развития русского языка такое представление остается актуальным, о чем свидетельствуют примеры, датированные XVI–XVII в.: И пакы пасха толкуется свобода: свободи бо нас христос бог наш от мучительства адова. Алф.², 88 об. XVII в. (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 172).

Представленная нами связь значений слова свобода фактически является изоструктурной организации соответствующего семантического поля, ядром которого выступает данная лексема. Это поле включает в себя ряд производных от слова свобода, а именно: свободъ, свободитель, свободити, свободитися, свободнѢ, свободникъ, свободноустие, свободный, свободовати, свободолюбецъ, свободскы, свободствие, свободство, свободь, свобожати, свобождати, свобожатися, свобождатися, свобожение и др. (с учетом префиксальных производных состав поля значительно расширяется). Из-за ограниченного объема работы мы не имеем возможности детально рассмотреть семантику каждой из этих лексем, однако можно представить связь их значений и стоящих за ними языковых категорий следующим образом: 1) состояние свободы (внутреннее и социальное): свобода, свободствие, свободство, свободь¹ и др.; 2) лицо – носитель состояния: свободникъ, свободолюбецъ и др.; 3) признак, соотнесенный с состоянием: свободный, свободъ, свободь³ и др.; 4) каузация состояния: свободити, свобожати/свобажати, свобождати, свобожение и т. д.; 5) лицо, каузирующее состояние: свободитель и др.; 6) автокаузация состояния: свобожатися, свобождатися и т. д. Таким образом, в русском языке старшей поры отражена довольно строгая, упорядоченная система представлений о феномене свободы, которая демонстрирует его связь с внутренней (психологической), социальной и религиозной сферами.

Теперь обратимся к семантике слова воля. В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» в качестве основного у него выделяется оптативное значение, связанное с психологической сферой, – «1. Желание, хотение»: Сице отърекоховѢ: тако воля есть княжа, оклеветана бо есвѢ. Усп. сб., 67. XII–XIII вв. (СлРЯ XI–XVII 1976, с. 18). Еще одно значение является статальным, оно совпадает с основным значением слова свобода – «3. Независимость, свобода действий»: (1209): Вда [Всеволод] имъ волю всю и уставы старых князь, его же хотѢху новгородьци. Новг. I лет., 191 (СлРЯ XI–XVII 1976, с. 19). В Словаре И.И. Срезневского это значение представлено несколько иначе – как «возможность, свобода» (Срезневский 1893, ст. 298). Вероятно, имеется в виду возможность выбора, являющаяся следствием свободы, на что мы уже обращали внимание. Наконец, выделяется собственно волюнтативное значение, которое также соотнесено со сферой психики, – «4. Способность человека управлять своими действиями и поступками; воля»: И рекь имя его адам и дах ему воля его и указах ему два пути, свѣт и тьму. Кн. Енохова, 30. XVI–XVII вв. ~ XIII в. (СлРЯ XI–XVII 1976, с. 19). В «Словаре древнерусского языка (XI–XIV вв.)» семантическая структура данной лексемы представлена сходным образом, однако как основное указано волюнтативное значение, а оптативное значение выделено в качестве вторичного (СДРЯ XI–XIV 1988, с. 472). Кроме того, здесь зафиксировано еще одно значение, во многом вытекающее из волюнтативного, – «3. Возможность распоряжаться, власть» (СДРЯ XI–XIV 1988, с. 473). Таким образом, семантика слова воля в древнерусском языке была менее объемной, однако она также отражала связь данного феномена с внутренней (психологической), социальной и религиозной сферами. Особенно значимой является последняя, о чем свидетельствует иллюстративный материал словарей: Сънидохъ съ небесе. да не творѭ воля моѥя. нъ волѭ посълавъшааго мѧ. Ио. VI, 38. Остр. ев.; Волѧ же оца ѥго ѥсть. ѥже спсти вся члкы. Панд. Ант XI в. (Амф.) (Срезневский 1893, ст. 298).

Что касается однокоренных слов, то их круг был не очень широким. Они передавали знания о следующих аспектах воли: 1) внутреннее состояние: вольство и др.; 2) лицо – носитель состояния: вольникъ и др.; 3) признак, соотнесенный с состоянием: вольныи, вольнѢ и др.

Анализируемые лексемы, в особенности воля, демонстрируют отчетливую тенденцию к образованию устойчивых сочетаний. В составе большинства сочетаний лексемы свобода и воля занимают объектную позицию при переосмысленных предикатах различных семантических полей, прежде всего физического действия, движения и т. д. Наиболее продуктивными являются следующие типы метафорических моделей:

1) пространственная метафора, отражающая представления о перемещении, нахождении в каком-либо месте и т. д.: пустити (отпустити) на свободу «отпустить на свободу, сделать социально свободным, независимым от феодала», быти въ чьей волѢ «подчиняться, быть подвластным», въ свою волю ходити, ходити въ чьей волѢ: Отпусти раба своего на свободу (Гр. патр. Ант.) РИБ VI, 225 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 171); Не ходите в моеи воли. Ип. л. 6682 г. (Срезневский 1912, ст. 299);

2) онтологическая метафора, связанная с уподоблением абстрактных явлений материальным субстанциям (предметам, веществам и т.п.), например: дати свободу «отпустить на свободу, сделать социально свободным, независимым от феодала», выложити въ свободу «предоставить право, возможность выбора» и т. д.: (1196): Възяша [Всеволод и новгородцы] миръ межи собою, а Новъгородъ выложиша въси князи въ свободу: кде им любо, ту же собе князя поимають. (Син.). Новг. I лет. (Н.), 43 (СлРЯ XI–XVII 1996, с. 172);

3) антропоморфная метафора, которая уподобляет феномены свободы и воли живым существам, способным овладевать субъектом: даятися (даватися/датися) въ чью волю (во всю волю) «подчиняться кому-л.», примирити въ чью волю и т. д.: (1375): Видѣ князь Михайло грядущу силу новгородскую на ся, и посла къ князю великому владыку Еуфимиа, а дая ся въ всю волю великому князю. Новг. I лет., 369 (СлРЯ XI–XVII 1976, с. 19).

По нашим наблюдениям, выявленные метафорические модели в древнерусском языке обнаруживают высокую степень регулярности при образном описании не только свободы и воли, но и других абстрактных понятий, связанных с психологической и нравственной сферами (эмоций, этических понятий и т. д.).

Заключение

Семантическая структура лексем свобода и воля в русском языке старшей поры характеризуется синкретизмом, который обусловливает сложное взаимодействие значений, отражающих различные аспекты соответствующих понятий. Так, ядерное положение занимают статальное и оптативное значения, которые выражают представления о социальной и психологической основе понятий свободы и воли, тогда как на периферии находятся вторичные значения, возникшие путем метонимического переноса (каузативное, субъектное и т. д.). Отмечается определенная степень параллелизма семантических структур лексем свобода и воля в древнерусском языке, вероятно, обусловленная сходством содержательной интерпретации этих явлений. Кроме того, зафиксирована изоструктурность семантики слова свобода и соответствующего семантического поля, именем которого оно является.

Вербализация представлений о свободе и воле в древнерусском языке осуществляется также за счет ряда устойчивых сочетаний, в основе которых лежат продуктивные модели метафоризации (пространственная, онтологическая, антропоморфная), свидетельствующие о значительном образном потенциале данных лексем. При этом предикатную позицию при именах свобода и воля чаще всего занимают переосмысленные глаголы движения, приобщения объекта и т. д.

Свобода и воля интерпретируются в русском языке старшей поры как весьма значимые аксиологические феномены, определяющие самосознание личности и нормы ее поведения в различных сферах жизнедеятельности. В семантике слов свобода и воля отражаются представления о тесном переплетении двух начал: сакрального (религиозного) и профанного (психологического и социального), – при этом данные лексемы акцентируют первый или второй аспект. Свобода прежде всего соотносится с социальной и религиозной сферами, в то время как воля оказывается связанной с внутренней (психологической) сферой желания.

About the authors

L. A. Kiseleva

Author for correspondence.
Email: larisakiseleva2015@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0002-4875-6435

Doctor of Philological Sciences, full professor, professor of the Department of Russian Language and Mass Communication

References

Supplementary files