«Sow the Wind, Reap the Storm». Review of the book: Harrison L. Language and Metaphors of the Russian Revolution: Sow the Wind, Reap the Storm. Lanham: Lexington Books, 2020. 270 p.

Full Text

Введение

Наблюдаемая в последние десятилетия тенденция к расширению хронологических рамок Российской революции затронула исследования не только по истории, но и по социологии, философии, политологии [Smith 2017; Steinberg 2017]. Казалось бы, для филологии и литературоведения эта тенденция вполне логична и даже органична, ведь развитие русской литературы в контексте революционных потрясений начала ХХ в., сам «язык революции» изначально не умещались в рамки только лишь 1917 г. Нельзя, однако, сказать, что столетие революции вызвало за рубежом сколь-нибудь заметный всплеск интереса к этой проблематике. Довольно редкий и примечательный пример – монография Лонни Харрисона, профессора департамента современных языков Техасского университета в Арлингтоне. Ставя в центр повествования «язык и метафоры русской революции», автор осознает сложность, «энциклопедичность» такой задачи и сосредотачивает внимание на «метафорах бури и урожая», тропах посева и жатвы и «аналогичных литературных представлениях о революционном движении в России» (с. 8).

 

Основная часть

Книга состоит из двух частей, разбивающих ее на периоды «до» и «после» российской революции. Часть I – «Посеешь ветер» – содержит «краткую историю революционных идей, языка и символизма в России», выдвигая на первый план ключевые произведения литературы и наиболее заметные интеллектуальные течения (с. 11). Нужно отметить, что Харрисон начинает повествование с восстания декабристов, полагая, что революционная мысль в русской литературе берет свое начало именно в событиях 1825 г. В XIX в. искусство и литература стали «форумом для поиска русской национальной идентичности и решения многих ее социальных и политических дилемм» (с. 12). Анализируется целый спектр динамических метафор в области экстремальных погодных явлений и катаклизмов, прежде всего – наводнение. Часто использовались такие образы, как «океаны крови или моря людей, и представляет собой возмездие за обиды, причиненные русскому народу» (с 24). Наиболее известный пример – наводнение в пушкинском «Медном всаднике». Разливающаяся Нева – неподвластная человеку стихия, сила, для которой не важен социальный статус и материальное положение. Ожидание этого «очищающего потопа» всегда соседствовало со страхом перед ним. В середине XIX в. образ революции как неизбежного наводнения приобретает популярность и в консервативных кругах. К примеру, Ф.И. Тютчев, размышляя о революциях в Европе 1848 г., полагал, что Российская империя – это «ковчег, который переживет наводнение революции, чтобы построить новое общество на руинах старого мира» (с. 26).

Прогрессивные идеи, которые в «европейском климате плюрализма и здорового скептицизма» были вынуждены конкурировать с другими доктринами и взглядами, в России, где цензура запрещала политическое самовыражение, застыли в абстрактных догмах. Склонная к «эгоцентричному, героическому фанатизму», радикальная интеллигенция «верила, что судьба человечества зависит от исхода их доктринальной борьбы» (с. 45). Во многом поэтому описание в русской литературе социальных катаклизмов тесно увязывалось с природными ненастьями, неизбежными и неподвластными. Харрисон в связи с этим отмечает «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором не раз встречается метафора потока народного гнева. В «Проекте о будущем» Хотилова есть такие строки: «Загрубелые все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не возможет»^[1]. Фатализм при оценке будущих «бурь» проявляли и писатели XIX в. А.И. Герцен, на творчестве которого Харрисон также подробно останавливается, отвергал мнение о том, что история идет предопределенным курсом к некой будущей утопии. Он определял прогресс как огромное, бурное море, по которому «безжалостно швыряло маленькое суденышко (человечество)» (с. 28). Метафоры шторма продолжали подпитывать динамичный «язык» растущего революционного движения в России начала ХХ в. Здесь автор, конечно, не мог обойти вниманием стихотворение А.М. Горького «Песня о буревестнике» – птице, которой «хватило смелости возвещать о надвигающейся буре». Этот образ, прочно ассоциировавшийся с Горьким в советское время, стал также и «символом дооктябрьской революционной борьбы и лозунгом революционного подполья» (с. 29). Однако, как верно замечает Харрисон, предупреждения о надвигающейся «буре» высказывали и многие другие литераторы, например А.А. Блок.

В том, что общество не готовится к грядущим ненастьям, писатели самых разных политических взглядов неизменно винили интеллигенцию. Харрисон отмечает, что для нее «самый прямой и важный путь к достижению благосостояния народа» – это борьба, уничтожение врагов и старых социальных форм. В революционной традиции это была «манихейская борьба между добром и злом». Революционное подполье создало целый репертуар карикатур, стихов и песен, основу для новой массовой культуры, в которой враг изображался как «морально развращенный, эстетически мерзкий и гигиенически отвратительный». Демонические и зоологические образы служили оправданию применения насилия и террора. Неудивительно, что язык классового конфликта «доминировал в российском революционном дискурсе до 1917 г.» и напрямую влиял на литературу (с. 119).

Часть II посвящена метафорам и «языку» 1917 года и первых послереволюционных десятилетий. Харрисон отмечает, что большевики были опытными пропагандистами, которые вкладывали огромные ресурсы в контроль над общественными настроениями. После захвата власти они начали влиять на «названия, ярлыки и концепции повседневной жизни», создав в итоге «мастерское повествование о революции и получив контроль над ее смыслом» (с. 129). В этом помогла предрасположенность русской культуры наделять слова и образы священной силой. Визуальные образы и ритуалы занимали центральное место в русской традиции, особенно с учетом того, что большинство населения было неграмотным. В новом советском обществе слова и образы приобрели не только выразительную силу, у них была возможность создавать и изменять реальность. Со временем советский агитпроп становился все более изощренным, но так и не достиг уровня, который «мог бы воплотить идеалы утопической жизни, к которым стремились поколения революционных мечтателей». Его недостатком было неизменное и упорное эксплуатирование «бинарного, манихейского мышления революционного этоса… Застенчивая ирония никогда не была частью его дискурсивного поля». Четко обозначена противоборствующая сторона, «даже если ярлыки были нанесены случайно, а “классовые враги” – капиталисты, духовенство, интеллигенция и, главным образом, буржуазия – нарисованы широкими мазками» (с. 142).

Отвлекшись на культурно-исторические корни советской идеологии, Харрисон в последних трех главах возвращается к метафорам революции в русской литературе 1920-1930-х гг. Она наполнена метафорами наводнения («Железный потоп» А.С. Серафимовича) и урожая («Тихий Дон» М.А. Шолохова). При анализе «Белой гвардии» М.А. Булгакова автор особое внимание уделяет снегу – постоянному мотиву русской литературы. Часто он является «предвестником, сигналом о каком-то надвигающемся действии, скрытой тайной, намеком на какое-то предательство, мятеж или восстание» (с. 152). Булгаков придавал первостепенное значение погоде. Слякотный, мокрый снег у него часто является «препятствием для прогресса», внезапное появление снежинок «может сигнализировать об изменениях», а бушующая метель «ассоциируется с неуправляемой, разрушительной силой революции и хаоса» (с. 155). Образ особой риторической силы у Булгакова – черный снег, предвестник войны, боли, потерь, уязвимости и неопределенности в будущем. Смерть матери главных героев в начале романа сопровождалась сильным снегопадом. Точно так же «Доктор Живаго» Б.Л. Пастернака начинается со снежной бури в ночь после похорон матери главного героя. Смерть матери в обоих случаях символизирует «гибель родительской культуры вместе с ее традициями и исторической памятью» (с. 158–159).

«Доктора Живаго» Харрисон рассматривает как «современную русскую эпопею», которая восстанавливает повествование о жизни человека «среди хаоса революционных перемен, исследование стойкости характера во время потрясений» (с. 13). Главные метафоры романа – шторм и наводнение – представляют собой приливы и отливы жизни и судьбы. Наиболее яркие органические метафоры использованы в описании покинутых деревень, заброшенных и наводненных мышами полей, неубранных посевов. Единственным процветающим элементом является лес, освобожденный от вмешательства человека. В конце романа основное внимание уделяется городу, изменившемуся до неузнаваемости. В своих размышлениях и стихах Юрий Живаго создает ощущение, что он не участник жизни за окном, а всего лишь наблюдатель. Но оказалось, что этот город «должен стать не началом его собственной жизни, а ее эпилогом» (с. 224).

 

Заключение

В целом можно сказать, что монография Л. Хар-рисона представляет собой развернутое эссе о русской литературе конца XVIII – середины XX в. Изначально цели исследования (указанные почему-то в заключении) были шире, чем заявленная тема. Автор немалое внимание уделил взаимоотношениям писателей и власти, идеологическому прессу и цензуре, увязывая эти проблемы с современностью – временем, когда «ретроградные силы авторитарного контроля всегда представляют явную и реальную опасность для выживания западной демократии» (с. 232). На этом фоне собственно анализ метафор и «языка» занимает не так много места, как хотелось бы. Автор слишком часто сбивается на историческое повествование, подробно описывая события, которые в общем мало соотносятся с заявленной темой. Попытку совместить эти обширные и сложные проблематики нельзя назвать успешной: историк и филолог вряд ли найдут в ней принципиально новые сюжеты и выводы. Тем не менее книга представляет несомненный интерес как попытка синтеза исторического и филологического анализа Российской революции 1917 г.

 

^[1] Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Москва, 1981. С. 116.

 

About the authors

I. K. Bogomolov

Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences

Author for correspondence.
Email: bogomolov@inion.ru
ORCID iD: 0000-0001-8381-0284

Candidate of historical sciences, senior researcher

Russian Federation, 15/21, Nakhimovsky ave., Moscow, 11748, Russian Federation

References

Supplementary files