The "Indian Paradox" in theWorks of I.A. Bunin

Full Text

Введение
Исследователи творчества И.А. Бунина, обратившиеся к теме «Бунин и Индия», сталкиваются с очевидным парадоксом: Иван Алексеевич Бунин, влюбленный в индийскую культуру, никогда не был в Индии. Но колоритные образы, религиозно-философские настроения, антропологические и историософские идеи, связанные с древнейшей цивилизацией, нашли отражение в его творчестве и даже сформировали «индийский код», художественную интенцию, определявшую концептуализацию литературного материала. Писатель выделяет Индию среди других стран Глобального Востока. Он мыслит Индию как колыбель человечества, как кровную родину и духовный исток евразийских народов. В одном из своих интервью он признается: «Я вообще люблю Восток и восточную религию <…> Индия же интересует меня как колыбель человечества и религии» (Летопись 2017, т. 2, с. 24). 
Для индуса такая тяга Бунина к индийской культуре вполне объяснима: Индия не только является древнейшей цивилизацией, подарившей миру плодотворные идеи сотрудничества, но и представляет собой в силу особой духовной отзывчивости безопасное жизненное пространство, где каждый может гармонично взаимодействовать с природой, с другими людьми, проявлять себя, свои способности и даже просто жить в гармонии с самим собой, не претендуя на особый социальный статус и положение в обществе. Именно «последняя» способность индуса жить в гармонии с миром и самим собой, жить, сохраняя в себе первосущность и первоощущение бытия, и привлекала Бунина. 
Безусловно, в творчестве Бунина можно выделить «индийскую образность» и «индийский след» по номинативному обозначению, когда писатель открыто заявляет: «Мой пращур обитал в Индии…» (Бунин 1965–1967, т. 5, с. 301), «Три руки! Ведь это Индия!» (Бунин 1965–1967, т. 7, с. 245). С другой стороны, выявление и описание «индийского кода» сопряжено с трудностью: его очень сложно отграничить от восточного колорита в том случае, когда речь идет о древнеиндийских верованиях, о буддизме, об историософских и антропологических концепциях, в которых индийское сопряжено с цейлонским, а цейлонское с индийским («Соотечественник», «Город Царя Царей»). В таком случае важно в целом сориентировать и определить «восточную» точку зрения Бунина, понять ее и как своеобразную оппозицию европоцентристскому взгляду на мир, и как сохранившееся в веках первосущностное мировосприятие, дополняющее рационально-прагматическое отношение к жизни современного человека («Братья», «Отто Штейн», «Третий класс»). Отношение Бунина к Востоку отличалось от привычного европейского взгляда на Восток. И.А. Таирова совершенно справедливо пишет: «…в странах Европы знания о традициях Востока преломлялись через европейский взгляд на «неевропейскую» – чуждую, непонятную культуру. Совершенно по-
особому интересовался неевропейскими культурами И.А. Бунин» (Таирова 2007, с. 347). 
Восток как культурно-исторический феномен занимает особое место в жизни и творчестве 
И.А. Бунина. Для писателя Восток – это всеобъемлющее явление: «<…> понятие «Восток» в творчестве Бунина включает в себя традиционное для России и довольно большое содержание: это страны Ближнего и Среднего Востока (Иудея, Палестина, Аравия, Турция, Иран), Северной Африки (Египет, Тунис, Абиссиния), Дальнего Востока и Южной Азии (Индия, Цейлон, Япония, Китай)» (Ковалева 2017, т. 11,  № 1, с. 72).
Полное представление о географии бунинского Востока можно получить, если обратиться к «Списку населенных пунктов, где жил И.А. Бунин», размещенному на сайте ИМЛИ РАН в разделе «Академический Бунин»  (Список).
Схожую мысль о географии «русского» Востока высказывает и И.А. Таирова: «Востоком называются местоположение тех стран, которые не всегда и не вполне соответствуют географическому направлению стороны света, противоположной западу, но своим особым миром отличаются от стран Европы. Такое определение впервые возникло в Римской империи. В России принято считать Востоком культурные области Передней, Южной и Восточной Азии и отчасти Африки. Под восточными традициями подразумевается история, культура и быт древних народов Востока, основу мировоззрения которых составляла та или иная религия или мифология» (Таирова 2007, с. 347). 
Е.Б. Смольянинова определяет бунинский Восток не географически, а метагеографически, актуализируя аксиологические проблемы и вопрос духовно-генетического наследования: «Загадочный мир Востока с его мистицизмом, созерцательным мировосприятием, фатализмом и фанатизмом, идеей верности своему пути был необыкновенно притягателен для русского человека. Он хранил тайну зарождения человечества <…> Буниным он воспринимался как хранилище древней мудрости, истин и тайн, дарованных человечеству, но забытых и безвозвратно утраченных им» (Смольянинова 1996, с. 205–206).
Бунин в понимание феномена Востока по сравнению с европейским отношением вносит другое измерение. Для него Восток становится не только культурно-географическим пространством, открывающим путешественнику свои экзотические красоты и картины повседневной народной жизни, но и метагеографическим. Он больше чем географическое явление: Восток манит писателя своей «родственностью». Для него восточное – цейлоно-индийское – значило не неевропейское, 
а родное и близкое. Писатель смотрел на проблему не только культурологически, подчеркивая разницу мировосприятия европейского и восточного человека, но и антропологически, «реставрируя», «досотворяя» человека до состояния, каким он был в «начале», в «первые дни Творения». На такое «сверхмерное» отношение Бунина к Востоку обратил внимание еще А.М. Горький, определивший интерес писателя к Индии как «свое, органическое, наследственное тяготение к Востоку» (Горький 1955, с. 147).

Постановка проблемы 
В своих произведениях писатель использовал легенды, мифы, притчи, сказания, взятые из восточных культур, которые до сих пор нуждаются в специальном комментарии. В его тексты вошли многие религиозные понятия, имена божеств, гео-
графические названия, имеющие символическое значение, такие как Индийский океан, Атман, Будда, Рикша, Цейлон (Окраина Земли). Обращаясь к реалииям Востока Бунин передал собственное мировоззрение, синтезировав опыт религиозных культур этого обширного региона и сопоставив их ответы на «вечные вопросы» с собственными. Он шел по пути осмысления «восточно-русской близости» (Бекметов 2018).  
Однако, несмотря на, казалось бы, достаточную изученность и разработанность темы Востока в творчестве Бунина, на наличие обобщающих характеристик, сохраняется проблема «начала» формирования «индийского кода» и особенностей его выражения: как в мировосприятии Бунина появляется «восточное видение» и как в «восточном видении» складывается «индийский код» – не только восторженное и близкое родное, пришедшее из глубин веков «райски чувственное мироощущение», но и «телесность праотца». Проблеме формирования и особенностей выражения «индийского кода», в том числе появления первых «индийских впечатлений» во время 
путешествия Бунина на Цейлон посвящена предлагаемая статья. 
Чтобы проследить становление «индийского кода» мировосприятия Бунина, необходимо иметь в виду и авторитетные источники. На сегодняшний день таким надежным источником является  «Летопись жизни и творчества И.А.Бунина», выпуск которой запланирован в четырех томах, и к настоящему времени вышло 2 тома: Летопись жизни и творчества И.А.Бунина. Т. 1 (1870–1909) / 
сост. С.Н. Морозов. Москва: ИМЛИ РАН, 2011. 944 с.; Летопись жизни и творчества И.А. Бунина. Т. 2 (1910–1919) / сост. С.Н. Морозов. Москва: ИМЛИ РАН, 2017. 1184 с.  
Как формируется «индийский» взгляд Бунина, восприятие Востока – «ненасытное восприятие» (Бунин, т. 3, с. 483), отражают многие документы, собранные  С.Н. Морозовым в фундаментальном издании «Летопись жизни и творчества И.А. Бунина».

Ход исследования
Первыми впечатлениями Бунин делится в письме к своему брату Юлию от 19 февраля (4 мар-
та), сообщая ему: «Мы уже в Индийском океане <…> Чувствую себя счастливым, дай Бог не сглазить» (Летопись 2017, с. 90). В этих первых впечатлениях Бунин сопрягает очень важные величины и состояния: Индийский океан вызывает чувство счастья, причем такого, что оно – особого качества и ценности – нуждается в своеобразной сакрализации, освящении, защите «от сглазу»: «Дай Бог не сглазить». В письме Бунина обращает на себя внимание такая необычная характеристика в одно слово открывшейся его взору равнины: «обширная низменность  цвета слона»  (Летопись 2017, с. 90). Примечательно, что Бунин оценивает цвет низменности, используя не прилагательное, а характерное существительное «слон», тем самым передавая не только цвет, но и шероховатость поверхности обширной пустыни. Он использует сочетание «низменность цвета слона», чтобы описать окружающее серое пространство, которое может показаться всем тусклым цветом, но сравнение ее низменности со слоном меняет ее восприятие, придавая ей особое значение: в индийской культуре слон символизирует такие качества, как божественность, королевскую власть и силу. Семиотически уже в первых эмоционально-лексических реакциях Бунина задан определенный ценностный масштаб восприятия: Индийский океан, обширная низменность, слон, счастье, Бог, – задана мера величия и душевно-духовного простора. Писатель чувствует, что он оказался в другом ценностном пространстве, в иной точке бытия. Бунин сообщает брату:  «Вид этого нового неба возбудил во мне странные чувства, точно я еще раз, сознательным, родился на земле право, что-то вроде этого и было грустно, потому что, наверно, не увижу я этого неба еще раз уже никогда. Хорошо и то, что ни души нет, кроме нас, на пароходе <...> Нынче утро было очень тяжкое, очень влажное, облачное <...>. В 9 часов прошли мимо Перима, к завтраку прошли пролив и сразу стало легче, свежее, светло, знойно-весело: Индейский океан!» (Летопись 2017, с. 90). Бунин был поражен огромным небом и назвал его «новым небом», потому что оно дало ему необычные переживания, которых он никогда раньше не испытывал. Он чувствовал себя «заново» рожденным, как будто только начал понимать суть бытия, тайну жизни, соотнесенную в его переживании с «новым небом» и «Индийским океаном!» Но речь идет скорее и точнее не о физическом рождении вновь, а о переживании той «родственной жизненности», которая связана с этими божественными реалиями, речь идет об узнавании своей прародины, о таком эффекте, когда человек не помнит, что он «здесь» был, но психобиологически, рецептивно чувствует, что «здесь» он, конечно, был.
Именно «здесь», в точке претворения, собирания всех «восторгов» бытия, рождается другое – не книжное – восприятие мира, обретается понимание его непостижимых тайн. Позже в рассказе «Воды многие» Бунин передаст в художественной форме случившееся с ним освобождение, преображение: «Уже в Океане. Совсем особое чувство – 
безграничной свободы. <…> Долго ходил по палубе с необыкновенной легкостью, наслаждаясь бьющим в лицо ветром. Потом решительно пошел в каюту, развязал набитый книгами чемодан, который мы с ненавистью таскали всю зиму по отелям в Египте, и торопливо стал отбирать прочитанное и не стоящее чтения. А отобрав, стал бросать за борт и с большим облегчением смотреть, как развернувшаяся на лету книга плашмя надает на волну, качается, мокнет и уносится назад, в океан – 
навеки. Думала ли она <…> кончить свои дни в Индийском океане! <…> Выбросив несколько книг и успокоившись, будто сделал что-то очень нужное, после чего все должно пойти гораздо лучше, глядел с палубы в пустой простор этих «вод многих», со всех сторон безответно объемлющих нас, все с тем же вопросом в душе: за что и зачем? – 
и в этой же самой божьей безответности, – непостижимой, но никак не могущей быть без смысла, – 
обретая какую-то святую беззаботность» (Бунин, т. 5, с. 326–327). 
Удивительное признание Бунина: уже в первых своих переживаниях он почувствовал себя человеком, мировосприятие которого зародилось в «этих местах». Оно не вычитывается из человеческих книг, а рождается здесь, среди людей, которые почитают «только Библию, Коран, Веды! <…> знают одно – древнюю «покорность Вожатому»  (Бунин, т. 5, с. 327). 
Следует обратить внимание, как Бунин семиотически оформляет предельно значимые для себя переживания: Индийский океан, Библия, Коран, Веды – эмоционально «нагруженные», сакрализуемые слова, неизменно «освящаемые» восклицательным знаком. Для Бунина восклицательный знак – это очень сильный знак. По наблюдениям Н.В. Пращерук, «…восклицательные предложения, в целом не характерные для бунинской манеры письма» (Пращерук 2022, с. 37).
Получается так, что именно «восклицательное» величие Индийского океана, которое в рассказе «Воды многие» побудило Бунина предпослать эпиграф из Псалтири «Господь над водами многими…» (соединить тем самым в своем сознании-восприятии «индийское» и библейское), и «подтолкнуло» писателя «упокоить» многие книги в «водах многих». Индийский океан как духовная мера подлинного, рождающаяся прежде всего в интимно-личностном мировосприятии, в органике душевного подарил Бунину и пробудил в нем  чуткость к первозданно первичным смыслам и ценностям бытия, которые не вычитываются из книг, а открываются «утробно» в созерцании-восторге.
Поэтому не случайно и закономерно, что Бунин, находясь под впечатлением от потрясающего масштаба увиденного, создает стихотворения «Океан под ясною луной...», «Мелькают дали, черные, слепые…», «Ночлег» («В вечерний час тепло во мраке леса…») и указывает, где и когда они были написаны, фиксирует не только время – февраль 1911 года, но и место – Индийский океан (Бунин, т. 1, с. 331–332). Ценностно-семантически место пребывания Бунина – Индийский океан – сопрягается в стихотворениях с местом Творения, с  первосущностными силами – с «небесными Силами» (Бунин, т. 1, с. 332), порождающими мир и «руководящими» им: «Бог, в довременный хаос погруженный, / Мрак сотрясает ропотом своим»  (Бунин, т. 1, с. 332). И в этом Богом сотворенном месте Бунин испытывает родственность своей души распахнувшемуся мирозданию: «И растворись, исчезни в небе чистом – / Вернись на родину, душа!» (Бунин, т. 1, с. 332). 
Так Бунин уже в начальных впечатлениях преодолевает «романтический экзотизм» открывающихся картин: «здесь» – в Индийском океане, под «чистым небом» – он видит и переживает не экзотическое, а родное и близкое. 
В марте  1911 года Бунин путешествует по Цейлону. В письме к брату Юлию от 6 (19) марта Бунин пишет: «Цейлон так поразил и меня, и Веру, что были мы там положительно как в горячечном сне. Ни на что не похоже – и хорошо, одуряюще хорошо так, что начинаешь верить, что здесь был Рай, и всем существом чувствуешь, что перенесен в древность, на землю первобытных богатств и роскоши. Ты знаешь, меня первое время ничто не поражает, но тут я ошалел» (Летопись 2017, т. 2, с. 93). 
Нетрудно заметить, что писатель фиксирует свои психоментальные состояния словами эмоционального предела и восторга («Цейлон поразил», «в горячечном сне», «одуряюще хорошо», «я ошалел»), Вот это чувство «новой» сокровенной радости Бунин воплотит в дальнейшем в своем творчестве в образах  цейлоно-индийской и русской родственности. Для него (уже в изначальном восприятии) Цейлон и Индия – это, безусловно,  Рай, колыбель, чарующая и влекущая древность первобытных богатств в их материальном и духовном выражении: открывающиеся его взору картины социальной жизни при всех их мрачности не смогут затемнить радостного переживания своего душевно-духовного первородства. 
Как видим, первоначальные впечатления Бунина, связанные с Индией и Цейлоном, находят свое выражение в образах, которые встречаются в «священных текстах», где мир ценностно и 
иерархически центрируется Богом в пространстве Рая. Именно в этом пространстве психоментально оказался Бунин, и «индийский код» формируется в соединении природного и священного, личностного и сакрального, – как особая мера, определившая доминантное отношение писателя к миру  в категориях «жизненной родственности» и «вселенской отзывчивости». 
Индийско-цейлонское пространство мыслится и воспринимается писателем как «добиографическая» родина, с которой он связан «чувственной памятью», доставшейся ему от далеких предков, проживавших именно в этом регионе и передавших в процессе «исхода» и расселения такой редкий дар, как «воспоминание»: «А воспоминание, – 
употребляю это слово, конечно, не в будничном смысле, живущее в крови и тайно связующее нас с десятками и сотнями поколений наших отцов, живших, а не только существовавших, воспоминание это, религиозно звучащее во всем нашем существе, и есть поэзия, священнейшее наследие наше, и оно-то и делает поэтов, сновидцев, священнослужителей слова, приобщающих нас к великой церкви живших и умерших» (Бунин 1998, с. 168). 
Именно Восток «воскресил» в Бунине глубинное свойство души, особое знание, которое, по мысли писателя, покоится в потаенном виде в каждом человеке и  в подсознательной, чувственной форме наследуется им из поколения в поколение.   Человек обладает удивительной способностью,  «чувственной памятью», он наделен «чувствующей душой», «помнящим сердцем» (Карпенко, Франковская 2023, т. 1, № 4, с. 18–27). «Чувственная память» есть «нечто такое, что недоступно обычной человеческой памяти» (Бунин, т. 9, с. 45). 
Она определяется писателем как особая специфическая способность человека знать душой, сердцем: «Но ведь слишком скудно знание, приобретаемое за нашу личную краткую жизнь – есть другое, бесконечно более богатое, то, с которым мы рождаемся» (Бунин, т. 6, с. 13).
«Чувственная память» – это  общее достояние человечества, она наследуется  и свидетельствует о том, что в людях течет единая жизнь: «Единая жизнь совершает свое таинственное  странствование  через тела наши, стремись же ощутить это единство и благоговей: в нем твое бессмертие (долгота дней) и самоутверждение» (Бунин, т. 5, с. 318). 
Но есть особый род людей (к нему Бунин относил и себя), который наделен исключительной способностью: «Способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и прочих, – 
то есть, как принято говорить, способностью перевоплощения и, кроме того, особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью» (Бунин, т. 5, с. 302); «Эти люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа, дивно (и не в последний ли раз?) воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности. Эти люди райски чувственные в своем мироощущении, но рая уже лишенные» (Бунин, т. 5, с. 306).
Бунин,  воплощая в своем творчестве концепцию цейлоно-индийского и  русского родства, постоянно подчеркивает  сходство географически удаленных друг от друга культур: «деревянная статуя» на Цейлоне расписана, как «точь-в-точь деревянные миски и чашки на наших ярмарках» (Бунин, т. 4, с. 403); а московская «Богородица троеручица» отсылает к образам Индии: «Три руки! Ведь это Индия!» (Бунин, т. 7, с. 245).
Но для писателя важны не только признаки внешнего сходства, но и проявления духовно-чувственного «воспоминания» о своей прародине (об этом говорит Никита Зотов, герой рассказа «Соотечественник»): «Дело, говорит он, не в одном внешнем сходстве <…> он уже видел, чувствовал индийские тропики, может быть, тысячи лет тому назад, – глазами и душой своего бесконечно давнего предка» (Бунин, т. 4, с. 403–404). 
О переживании «единоутробного» родства с «давними предками»  Бунин пишет в рассказе «Город Царя Царей» (Бунин, т. 5, с. 132). В религиозно-философском рассказе «Ночь» он еще раз обращается к волнующему его антропному комплексу, роднящему лирического героя с индийскими предками: «Но ведь так вероятно, что мои пращуры обитали  именно в индийских тропиках. Как же могли они, столько раз передававшие своим потомкам и наконец передавшие и мне почти точную форму уха, подбородка, бровных дуг, как могли они не передать и более тонкой, невесомой плоти своей, связанной с Индией? Есть боящиеся змей, пауков «безумно», то есть вопреки уму, а ведь это и есть чувство какого-то прежнего существования, темная память о том, например, что когда-то древнему пращуру боящегося постоянно грозила смерть от кобры, скорпиона, тарантула. Мой пращур обитал в Индии» (Бунин, т. 5, с. 301).
Итак, Бунин последовательно проводит мысль о причастности русского человека к общей мировой истории, о его кровно-духовной связи  с единым – цейлоно-индийским – истоком человеческого рода.
Не случайно Бунин, безусловно, знакомый с различными научными и религиозно-мифологическими концепциями происхождения человечества, в рассказе «Город Царя Царей» ссылается на ту из них, которая сводит цейлоно-индийскую традицию и библейскую (ветхозаветную и даже кораническую) к одному корню (Минаев 1878, 
ч. 1, с. 5, 65). Согласно распространенной легенде  (Геккель 1899, с. 123–124) первыми действующими лицами «арийского царства» были библейские герои Адам, Ева, Авель и Каин: «Создатель сделал его раем, местом сотворения человека, и  отдал Адаму в полное владение» (Бунин, т. 5, 
с. 130–131). Адам, нарушив запрет Бога, перебрался вместе с Евой по сооруженному им мосту – 
Адамову мосту – в Индию, положив тем самым начало развитию всего человечества. Так в творчестве Бунина оформляется историософская мифологема  не только географического единства индийского и цейлонского пространств, но и духовного родства разных религиозных традиций, – 
так получает концептуальное выражение идея «восточного» – индийского – пути европейского человечества (Карпенко 2024, с. 123–134).

Выводы 
Культурно-историческая значимость «индийского кода», получившего свою реализацию в произведениях Бунина, видна в сравнении. С одной стороны, бунинская концепция культурной взаимности является своеобразной формой выражения таких свойств русского национального характера, как «всемирная отзывчивость», «всепримиримость», «всечеловечность», впервые запечатленных, по словам Ф.М. Достоевского, в творчестве Пушкина: «… ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено» (Достоевский 1984, т. 26, с. 148), – и, безусловно, изначально имеющих  христианскую основу (Бердникова 2009), (Ковалева 2024, с. 153–171). 
С другой стороны, в европейской культуре формировались концепции антропологической исключительности (Фихте 2009, с. 128, 166), (Тайлор 1898, с. 62–76). Так, Г.В.Ф. Гегель в «Лекциях по философии истории», читанных в 1822–1830-м годах, хотя и признает,  что «Индия является исходным пунктом для всего западного мира» (Гегель 1993, с. 181), все же «диалектично» утверждает историческую смерть индийского духа, который никак, по его словам, не повлиял на становление мирового процесса: «Распространение индийских элементов является доисторическим <…> Выход Индии за ее пределы вообще является лишь немым распространением» (Гегель 1993, с. 181–182), – 
и, находясь во власти  германопассионарных настроений, заключает: «Германский дух есть дух нового мира» (Гегель 1993, c. 361). «Какое заблуждение!» (Ренан 1902, т. 6, с. 95) – восклицал 
Э. Ренан, осуждая германские и европейские претензии на историческое и мировое господство: «Это весьма крупная  ошибка, которая погубила бы европейскую цивилизацию, если бы сделалась господствующей» (Ренан 1902, т. 6, с. 94).  
Именно в широком культурологическом контексте и должна быть осмыслена бунинская концепция о русско-индийском родстве. «Индийский парадокс» Бунина, таким образом, выявляет тот  духовно-культурный потенциал национального самосознания, который позволяет существенно скорректировать европоцентристскую модель мировидения и миропостроения и, естественно, может быть востребован в решении антропологических и цивилизационных проблем современного общества.

About the authors

Gennady Y. Karpenko

Samara National Research University named after Academician S.P. Korolev

Author for correspondence.
Email: karpenko.gennady@gmail.com
ORCID iD: 0000-0002-7325-2802

Doctor of Philology, Professor, Department of Russian and Foreign Literature and Public Relations

Russian Federation, 34, Moskovskoe Shosse (St.), Samara, 443086, Russian Federation

Pragya Mishra

University of Delhi; Samara National Research University

Email: gayatri.pragya2001@gmail.com
ORCID iD: 0009-0004-9521-0437

Master of Russian Philology

Russian Federation, New Delhi, India; 34, Moskovskoe Shosse (St.), Samara, 443086, Russian Federation

References

Supplementary files