Historicism as an aspect of novel thinking

Full Text

Введение

Эпоха модерна отмечена закономерной трансформацией исторического мышления и ростом интереса к историческому прошлому, понимание которого в качестве отделенной от современности эпохи складывается к XVIII в. В начале XIX в. на смену рационалистическим и метафизическим концепциям приходят идеи исторической закономерности, формируется представление о динамике исторического процесса. История, по выражению Г. Лукача, становится «массовым переживанием». Полемика о сравнительных достоинствах античности и современности, тянувшаяся с первой трети XVII в. до начала XIX в. и нашедшая наиболее яркое воплощение в «Споре древних и новых» во Франции, но также выразившаяся в локальных эстетических дискуссиях в Италии, Германии, Британии, России, Польше, свидетельствует о том, что прошлое получило наконец свою историческую огранку: в историческом времени обнаружились некоторые разрывы, история перестала восприниматься в качестве непрерывного линейного процесса. Вместе с тем рост автономии личности, зарождение демократических общественных институтов, развитие науки и распространение буржуазных отношений стали мощным толчком к трансформации европейского мировоззрения и, как следствие, способствовали перестройке всей жанровой системы европейской литературы в XVIII–XIX вв.

В период с 1789 по 1814 гг. ряд европейских государств переживает политический и культурный подъем, в связи с чем обостряется интерес к национальному прошлому. Интерес романтизма к индивиду на более масштабном уровне проявился в интересе к нации как частной, специфической представительнице человечества. К началу XIX столетия в европейской культуре практически повсеместно складывается такая ситуация, которая позволяет проблеме осмысления национального исторического прошлого выйти на первый план.

Ход исследования

В научном мышлении конца XVIII – начала XIX вв. важное место занимает принцип историзма, рассматривающий явления действительности как изменяющиеся во времени, развивающиеся. В самом общем смысле историзм означает «принципиальную историзацию нашего мышления о человеке, его культуре и его ценностях» (Трельч 1994, с. 82). Как указывает Ф. Мейнеке, «Возникновение историзма было одной из величайших духовных революций, пережитых европейской мыслью» (Мейнеке 2004, с. 5). Оно совпало с масштабными процессами демократизации и секуляризации европейского мировоззрения, отмиранием и трансформацией традиционных форм жизни, рождением субъектности и появлением новой модерной концепции человека. Историзм так или иначе затронул все основные отрасли философского знания, однако особое влияние оказал на философию истории и культуры (Ф. Гельдерлин, А. и Ф. Шлегели, Новалис, А. Мюллер и др.), которая стала пониматься в качестве «крупномасштабного, универсального обозрения исторического процесса, дополняющего эмпиризм событийных хроник» (Новая философская энциклопедия). В контексте немецкого романтизма историческая наука оформляется в качестве специальной дисциплины, происходит профессионализация исторического знания (работы Л. фон Ранке, Б. Нибура, Т. Моммзена, Я. Буркхардта и др.) (Филатов и др., с. 150). Историзм, подразумевавший принципиальную историзацию мышления о человеке и культуре, не стал открытием романтиков, но был узаконен преимущественно ими, стал своеобразным нервом романтической эпохи, сделавшей его обязательным для последующих поколений. По мнению Н.Я. Берковского, именно романтики – «призванные, убежденные историки, историки в общем смысле и в смысле специальном, историки культуры, историки искусств, историки литературы» (Берковский 2001, с. 49).

Отношение современности к прошлому значительно колебалось на протяжении XVII–XIX вв. в зависимости от представлений об общественном и художественном идеалах. Так, социальный идеал в эпоху Просвещения понимался как вневременный и универсальный, из чего вытекала идея революционного преобразования общества, предполагающая возможность и даже необходимость радикального разрыва с прошлым и отрицание ценности традиции. Для немецкого романтизма и «консервативного историзма», напротив, характерно осознание преемственности настоящего по отношению к прошлому: «утверждение принципа историзма в немецком романтизме меняет сам способ видения исторических явлений и событий, выявляет значимость прошлого для настоящего» (Демин, с. 9). Прошлое, в эпоху модерна впервые воспринятое как принципиально не сводимое к настоящему, получает возможность быть изученным как инаковое и самобытное. В то время как классическая эпоха сосредоточена на дистанцированном и замкнутом ценностном прошлом, модерн ориентирован на реальное прошлое, связанное с настоящим непрерывными временными переходами. Таким образом, принцип историзма выдвигает требование, попытка удовлетворить которому поспособствует рождению жанра исторического романа: познавать прошлое в его собственных категориях. Такое открытие нетождественности исторических эпох на рубеже XVIII–XIX вв. происходит параллельно с усложнением представления о человеческой личности, которая теперь понимается как автономная, уникальная и развивающаяся, то есть не соответствующая готовому характеру и в каждый момент времени не равная себе. Схожую идею выдвигает М.И. Стеблин-Каменский, определяющий историзм как «гипотезу нетождества», то есть предположение, что психология средневекового человека не совпадает с психологией современного человека. Таким образом, историзм появляется не тогда, когда замечаются разница в образе жизни, быте и т.п., а тогда, когда осознаются отличия в человеческом сознании (Стеблин-Каменский 2003).

В отечественном литературоведении историзм зачастую понимается достаточно широко, буквально как синоним реализма, и выступает в качестве мерила художественной ценности произведения. Так, в Литературной энциклопедии терминов и понятий в статье В.В. Кожинова историзм определяется как «художественное освоение конкретно-исторического содержания той или иной эпохи, а также ее неповторимого облика и колорита» и «выступает как неотъемлемое свойство любого подлинно художественного произведения, ибо историзм есть прежде всего способность схватить ведущие тенденции общественного развития, проявляющиеся в общенародных событиях и индивидуальных судьбах» (Кожинов 2001, с. 321). Здесь, с одной стороны, категория поэтики подменяется идеологической категорией, с другой стороны, происходит необоснованное размывание понятия, т.к. если историзм присущ всем «подлинно художественным произведениям», то он перестает быть уникальным открытием романтической эпохи и может быть обнаружен как в античной литературе, так и в постмодернистской, поскольку каждое литературное произведение в той или иной степени является производным эпохи и эту эпоху отражает. Далее в статье замечается, что хотя историзм и присутствует в любом подлинно художественном произведении, начиная с древнейших эпопей, но в то же время этот историзм как бы не вполне полноценный. В связи с этим предлагается понимание историзма как признака исключительно исторического жанра, который впервые формируется в творчестве В. Скотта: «После Скотта начинается интенсивное развитие действительно исторической литературы; создаются исторические повествования Пушкина, Мериме, Гоголя и др., действительно воссоздавших прошлое и в его историческом содержании, и в его неповторимом облике» (Кожинов 2001, с. 323). Нам такой неспецифический и противоречивый подход к определению историзма представляется неверным. Мы считаем, что подлинный историзм в литературе зарождается тогда, когда литература начинает осмыслять его как собственную категорию поэтики, в соответствии с которой трансформируются композиция, система образов, речевые формы, хронотоп и другие элементы структуры и изменяются сами принципы построения художественного текста. В европейской литературе условия для этого складываются к началу XIX в. на фоне распространения представлений о действительности как о становящейся, открытой трансформациям, а не раз и навсегда заданной.

Идея незавершенности, связанная с усложнившимся пониманием человеческой личности и окружающего мира, обновляет представление об историческом процессе. История больше не органическая ненарушенная длительность, направленная к своему телосу в необратимой последовательности стадий, как она представлялась средневековому человеку; в ней обнаруживаются периоды расцвета и упадка, подразумевающие наличие радикальных всеохватывающих трансформаций, порывающих с прошлым и способствующих выделению отдельных ценностно независимых эпох. Новое время выстраивает свою идентичность прежде всего на противопоставлении себя предшествующим историческим периодам, и модерн как «незавершенный проект» (Хабермас) подразумевает оппозицию живой неготовой современности утратившему актуальность прошлому (само понятие «moderni» призвано отделить самопонимание эпохи от ее прошлого – «antiqui»).

Самое живое и новое (modern) в литературе XVIII–XIX в. – это, вне сомнения, роман. Самый жанр в эпоху Просвещения был актуализирован как новость: его расцвет обозначал в тот период эстетическое приятие повествования без ощутимой дистанции, повествования о новой, современной жизни. В то время как высокие жанры не могли допустить, чтобы современность стала легитимным объектом изображения, роман весь был направлен на незамкнутую становящуюся действительность. Поле для романа и романизированных форм, таких как роман в стихах или драма для чтения, открывается именно в тот момент, когда мир приходит в движение и чувство незавершенности становится жизненным чувством. Европейский роман осознает свою внутреннюю меру, приходит к себе, когда само понятие «современность» начинает активно осмысляться; благодаря своей пластичной и синтетической природе он – единственная по-настоящему со-временная среди литературных форм, непосредственно работающая с действительностью. По этим причинам прошлое, становясь объектом изображения в романе, даже познаваемое в своих собственных категориях, как бы размыкает пространство исторической эпохи и обнаруживает многочисленные связи с настоящим. Не случайно исторический роман в его вальтерскоттовском варианте среди прочих вбирает в себя жанр романа воспитания, сосредоточенного на становлении личности и своим происхождением обязанного романтической концепции Bildung, постулирующей незавершенность картины мира.

Важным для литературы результатом изменения понимания истории и отношения к ней становится то, что романист получает возможность подходить к прошлому как историк-исследователь, т.е. не только лишь воссоздавать особые приметы эпохи, но и реконструировать особый тип исторического сознания. Как справедливо замечает Кожинов, «Проблема историзма приобретает особый характер, когда речь идет об историческом жанре, то есть о романе, поэме, драме и т.д., в которых ставится цель воссоздать человеческую жизнь прошедших времен. В этом случае писатель неизбежно сталкивается с требованиями историзма и сознательно стремится их осуществить» (Кожинов 2001, с. 321). Роман благодаря своим пластичности и неконвенциональности становится наиболее подходящей для экспериментов по реконструкции быта и нравов другой эпохи формой. На рубеже XVIII–XIX вв. исследовательская функция романа, нацеленная на описание нравов современников, распространяется на новую область – историческое прошлое, а сам роман как бы становится одним из жанров исторического исследования. В 1797 г. Уильям Годвин так аргументирует преимущества романа (romance) перед историографией: «Роман, при строгом рассмотрении, может быть объявлен одним из видов истории. Разница между романом и тем, что обычно носит название истории, заключается в следующем. Историк ограничен отдельным случаем и отдельным человеком и должен опираться на свою выдумку или догадку, насколько это возможно. Писатель собирает материалы из всех источников, опыта, отчетов и записей о человеческой деятельности, затем обобщает их и, наконец, выбирает из их элементов и различных комбинаций те примеры, которые он лучше всего умеет изобразить и которые, по его мнению, наиболее подходят для того, чтобы произвести впечатление на слушателя и увеличить знания читателя. С этой точки зрения мы склонны заявить, что роман был более смелым видом сочинения, чем история» (Godwin 1797).

Годвин утверждает, что роман как тип письма обладает большим потенциалом в изображении человека и действительности, чем историография, и указывает на определенную субъективность исторического жанра, полагая, что «читатель впадает в жалкое заблуждение, если, читая историю, позволит себе вообразить, что читает факты» (Godwin 1797). По мнению философа, беллетризация истории – это более результативный способ создания нарратива о том, что по существу своему непознаваемо, поскольку способность романиста к обобщению позволяет ему сообщать нечто более глубокое нежели историк, «ограниченный отдельным случаем». Позиция Годвина опирается на устойчивое в европейской культуре представление о том, что поэт, обладая творческой свободой, способен быть более правдивым и выражать в своем творчестве нечто более жизненное, чем историк, который занимается почти механическим воспроизведением действительности. Такой взгляд на роль поэта можно найти уже в философии Платона и Аристотеля, он был предметом активных литературных дискуссий в Англии, начиная с XVI в. (см., например, «Защита поэзии» сэра Филипа Сиднея (1592)), и получил особое распространение с приходом романтизма.

Итак, роман перед историографическими жанрами имеет то преимущество, что его автор с помощью творческой обработки фактического материала (вымысла) способен наиболее полно постичь историческую действительность и формируемый ею характер. Вымысел, поскольку связан с упорядочиванием элементов реальности, способствует более глубокому постижению смысла исторических событий и придает им большую достоверность в рамках художественного целого произведения, тем самым создавая жизненный облик эпохи и нации. «Настоящая история», – замечает Годвин, – «состоит в том, чтобы обрисовать последовательный, человеческий характер, показать, как действует такой характер при сменяющих друг друга обстоятельствах, показать, как характер развивается и ассимилирует новые субстанции, и как он распадается посредством катастрофы, в которую он естественным образом ввергается под действием собственной гравитации» (Godwin 1797). Похожую мысль встречаем у Белинского: «Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами современниками эпохи, гражданами стран, в которых совершается событие романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история» (Белинский 1976, с. 42). С этой точки зрения роман оказывается миметичнее историографии, поскольку следует по пути исследования не разрозненных фактов, но их первопричин и связей между отдельными событиями, и не описывает характеры, но создает сложные человеческие образы в их динамике. Соединение фактического материала с вымыслом позволяет роману достичь известной целостности воссоздаваемой исторической эпохи. Проблема мимесиса, обозначившаяся еще в XVIII в., будет решаться европейской литературой в том числе в рамках жанра исторического романа и – особенно – романа В. Скотта.

Заключение

Поворот европейской мысли к интенсивному философскому осмыслению исторического процесса выступил той идеологической базой, на которой сформировались основные принципы художественного понимания и изображения истории. Среди всех литературных жанров, выступающих в качестве формы познания мира, особо выделяется роман с его выраженной познавательной сущностью и направленностью на динамические явления действительности. Одной из первых романизированных форм, в которой воплотилось новое чувство истории и проявился исторический аспект романного мышления, становится исторический роман, который с помощью определенных художественных средств свидетельствует об исторической реальности. Этот жанр стоит на пути нащупывания литературой нового художественного языка, позволяющего экстенсивно отобразить всеобщую связь явлений, отношения между человеком, обществом и миром в их движении и развитии. Прошлое, становясь предметом изображения в историческом романе, отличается конкретностью, оно конструируется не столько через внешние атрибуты, такие как костюм или декорация, сколько через жизненные перипетии героя в их связи с меняющейся эпохой, отношения между героями и между героем и миром, таким образом углубляя понимание истории и вырабатывая средства для создания ее целостного художественного образа.

Информация о конфликте интересов: автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.

Information about conflict of interests: the author declares no conflict of interests.

About the authors

О. А. Zhuravleva

Author for correspondence.
Email: zhuravchic@gmail.com
ORCID iD: 0000-0002-6390-5515

Postgraduate student of the Russian and Foreign Literature and Public Relations department

References

Supplementary files