Insult of nobility in Dvina charter

Full Text

По сохранившимся данным памятников права Древней Руси, а также раннего этапа становления Русского централизованного государства, оскорбление под названием «бесчестие», под которым понималась наносимое преступлением («обидой») конкретной личности физического или морального вреда путем совершения оскорбительных действий либо в словесной форме, было достаточно известно. Так, например, по Русской Правде (XI–XVI вв.) оскорблением считалось вырывание волос из бороды, ношение которых было обусловлено религиозными представлениями о благообразности лица. Норму о бороде содержит Псковская Судная грамота (XIV–XV вв.). Вводит наказание в виде продажи митрополиту, «а князь казнить» того, кто оскорбит другого человека повреждением (в том числе и пострижением) волос на голове или бороде, Устав князя Ярослава Владимировича о церковных судах (XI–XIII вв.) [1, c, 169, 191]. Представляет интерес дифференцированный подход к наказуемости за аналогичное деяние в соглашении Смоленска с Ригою и Готским берегом 1230–1270 гг. [2, c. 74]. Русская Правда признает наказуемым оскорбление в виде умышленных толчков к себе или от себя, ударов рукой по лицу или жердью, потере зуба после нанесения ударов по лицу; нанесения ударов позорящими орудиями – батогом, жердью, пястью, чашей, рогом, тупой стороной или рукоятью меча и необнаженным мечом. Особым видом оскорбления является нанесение холопом удара свободному человеку. Датируемая XII–XIII вв. запись «О бесчестии» определяет размеры и формы денежного возмещения за оскорбление путем нанесения побоев, прямо зависящие от наследственного сословного состояния потерпевшего [3, c. 197], что, по сути, можно считать зачатком интересующей нас нормы Двинской уставной грамоты. В договоре Новгорода с Готским берегом и немецкими городами (1189–1195 гг.) значительно наказывалось оскорбление женской чести в форме срывания чужеземцем головного убора («повойника») у замужней женщины или дочери, вследствие чего та «явится простоволоса» [4, c. 55–56]. В основу этой нормы было положены существующие религиозные воззрения, в числе прочего требовавшие, чтобы замужняя женщина тщательно закрывала свои волосы от постороннего взора. Ныне достаточно серьезно обосновывается, что первобытный человек научился браниться раньше, чем говорить, поэтому национальных культур, в которых бы не использовались при общении не одобряемые обществом или социальной группой либо вообще запрещенные слова (брань, сквернословие, матерщина и пр.), существовать не может [5]. В этой связи отсутствие в Русской Правде предписаний о наказуемости за словесное оскорбление можно объяснить снисходительным отношением общества к этому явлению культуры. Впрочем, собственно браниться, т. е. в ссоре перекоряться бранными словами, по народным поверьям, не так худо и зазорно, как ругаться, т. е. бесчестить на словах, подвергать полному поруганию, смеяться над беззащитным, попирать его ногами [6, c. 35]. Тем не менее «когда сила физическая на первом плане, когда страсти не подчинены господству религиозных и нравственных законов, тогда не может быть места обиде словом» [7, c. 7]. Интересным представляется и тот факт, что словесные перепалки оскорбительного характера, направленные на возбуждение у противника чувства обиды, злости, унижения, издревле практиковались перед столкновением противоборствующих княжеских дружин. С утверждением христианства обида на словах стала считаться одним из смертных грехов: «Удерживай язык свой от зла и уста свои от коварных слов» (Псалтырь. 33, 14); «Также сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны вам, а напротив благодарение…» (Ефесеянам. 5, 4). В Нагорной проповеди Иисус говорит своим ученикам, что, кто скажет брату своему, что он – пустой человек («рака»), подлежит суду («синедриону»); «кто скажет: ‘‘безумный’’, подлежит геене огненной» (Матфей. 5, 22). Так, один из видных духовных деятелей Древнерусского государства XII в. Кирилл Туровский в одном из своих поучений подразделяет ругань, брань, в т. ч. и матерную, на: «...буе слово, срамословiе, бестудная словеса» [8, c. 94]. Устав князя Владимира Святославича (X–XI вв.) и Устав великого князя Всеволода (XII в.), перечисляя проступки, являвшиеся преступлениями с точки зрения церковных канонов, упоминает «урекание», толкуемое как оскорбление бранным словом и клеветой [1, c. 140, 251]. Говорит о наказуемости штрафом за оскорбление чужой жены (в зависимости от сословной принадлежности потерпевшей – жена «великих бояр» – «менших бояр» – «городцких люди» – «селских люди») позорным словом и Устав князя Ярослава Владимировича о церковных судах (XI XIII вв.) [1, c. 169]. В частности, необходимо квалифицировать как бесчестье по этому церковному Уставу описанные в новгородской грамоте на бересте № 531 (рубеж XII – XIII вв.) события, в которой Анна жалуется своему брату Климяте, что некий Коснятин безосновательно оскорбил ее: «...назовало еси сътроу мою коровою и доцере блядею» [9, c. 131–134]. Примечательным является выделение в ст. 35 Пространной редакции Устава нормы об оскорблении девицы нарушением обязательств брачного сговора, когда жених после формального сговора, соединенного с краянием (деление в честь Рода и Рожаниц) сыра и хлеба и раздачей подарков от невесты, откажется от брака с ней [10, c. 216]. К запрещенным словам оскорбительного характера относится и матерная брань, восходящая к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям [11, c. 62]. В процесс эволюционного развития общества, смены религиозных представлений и этических установок эти священные понятия подвергались снижению по схеме «святое – священное – опасное – нечистое – непристойное» [5, c. 319–320]. Однако духовенство, выросшее на догматах византийской церкви, изначально смотрело с негодованием и отвращением на весь быт языческой Руси, совершенно противоположный быту Византии во всех отношениях. Так, например, к характерным чертам поведения славян-язычников (радимичей, вятичей и северян) летописные легенды относят «срамословье», т. е. сквернословие, матерщину. Московский митрополит Фотий (XV в.) в одном из своих посланий увещевал удерживаться от привычки сквернословить: «А еще учите дѣтей своих духовныхъ, чтобы перестали отъ скверныхъ словесъ и неподобных, что лаютъ отцевымъ и матерининымъ именемъ за неже того въ крѣстiанѣхъ нигдѣ нѣсть…» [12, c. 50]. К сожалению, это явление стало неотъемлемой частью культуры русского общества. И последующие века не изменили насыщенность речи русских бранными словами. Так, по свидетельству иностранного путешественника и дипломата XVII В. Я. Рейтенфельса, «рассерженные чем бы то ни было, они называют мать противника своего жидовкою, язычницею, нечистою, сукою и непотребною женщиною. Своих врагов, рабов и детей они бесчестят названиями щенков и выблядков или же грозят им тем, что позорным образом исковеркают им уши, глаза, нос, все лицо и изнасилуют их мать» [13, c. 421]. Итак, светские памятники права рассматриваемого периода уделяли большое внимание защите прав чести и достоинства, выделяя состав оскорбления путем совершения определенных действий. С нанесением же оскорбления на словах неустанно боролись княжеские церковные уставы. При этом нельзя исключить и того, что наказание за оскорбление определялось не теми или иными писаными нормами, а обычно-правовыми воззрениями. После оценки всех вариантов развития этого юридически значимого события в Двинской уставной грамоте дана самостоятельная уголовно-правовая оценка оскорбления, охватывающая обе формы: «А кто кого излает боярина, или до крови ударит, или на нем синевы будут, и наместници судят ему по его отечеству безщестие; тако ж и слузе» [14, c. 181–182]. Как видно, обязательным признаком наказуемости за словесное оскорбление является форма оценки личности потерпевшего в зависимости от установленной писаными и неписаными законами сословной принадлежности. В этом отношении примечательным будет летописный рассказ о сватовстве князя Владимира к полоцкой княжне Рогнеде, которая, зная, что мать будущего крестителя Руси Малуша Любечанка была ключницей у княгини Ольги, отказала сватавшемуся князю, заявив, что не хочет идти замуж за сына рабыни («робичича»). Совершенно очевидно, что этим несостоявшаяся невеста продемонстрировала превосходство правящего в Полоцке рода над сыном рабыни Владимиром, стоявшего, как она была уверена, ниже в существовавшей на то время иерархической структуре общества. Как известно, уязвленный оскорбительным напоминанием о своем происхождении, Владимир напал на Полоцк, убил отца княжны и двух его сыновей, а саму Рогнеду силой взял себе в жены. Чтобы правильно уяснить суть отеческой чести, следует вспомнить, что на положение лица в древнем обществе могло иметь влияние его родство, особенная ближайшая степень его – отчество. В наших летописях и в других памятниках постоянно отмечается степень родства лица, хотя довольно близкая, и преимущественно его отчество; последнее до того часто, что так же часто, как и имя, составляет название человека [15, c. 150]. Позднее, с развитием служилого класса, на родовую честь оказали влияние отношения по службе, близость к великому князю, отсюда образовался своеобразный институт местничества, упраздненный лишь в 1682 г. При нем достоинство каждого человека (честь происходит от слова «счет») оценивалось по достоинству рода, по его государственно-служебному положению, и обидою стало нарушение этого счета [16, c. 99–100]. Так, в системе местнических отношений оскорблением считалось послать кому-либо указ или память, не имея на то права; написать отчество человека без окончания «вича», если он имел на то право; ошибиться в имени, или отчестве, фамилии; написать кого-либо без имени и вообще не писать имени или написать уничижительным именем [15, c. 152–153]. В этой связи защита чести и достоинства являлась обязанностью не только конкретного боярина, но и его рода в целом как жизненно важное условие существования иерархии отношений внутри боярства, определяющим возможность занятия определенных должностей в государственном аппарате. По словарным источникам, под термином «бесчестие» («безщестiе») в рассматриваемый период предлагается понимать: отсутствие должного почтения; бесчестье, оскорбление, обиду; денежное взыскание за оскорбление [17, c. 180]; ругательство, ругань, оскорбление словом [18, c. 16] и т. д. Соединяя воедино высказанные точки зрения, приходим к выводу, что их объединяет наличие оскорбительного характера совершаемых действий. По логике московского законодателя, «безщестiе» выражалось в словесной форме («лай»). «Лай» мог заключаться в ненадлежащем обозначении отчества и фамилии или в названии «малопородным», уменьшительными титулами или «неслугою»; но также считалось оскорбительным и название мужчины «жонкою» [19, c. 351]. Нам хотелось бы обратить внимание на неслучайное использование при конструировании данной нормы слова «лай», означающего издаваемый собакой звук. Так, отношение к псам отчетливо проявляется в Новом завете: «Не давайте святыни псам… чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали Вас» (Матфей. 7, 6). Ссылаясь на славянские представления, отраженные как в языках, так и в языковых фактах, Б.А. Успенский полагает, что матерная брань – это «песья брань». Это, так сказать, язык псов или, точнее, их речевое поведение, т. е. лай псов, собственно, и выражает соответствующее содержание. Иначе говоря, когда псы лают, они, в сущности, бранятся матерно – на своем языке; матерщина и представляет собой, если угодно, перевод песьего лая (песьей речи) на человеческий язык [20, c. 89]. И в этой связи можно высказать такое соображение на этот счет, носящее, впрочем, гипотетический характер: бранящийся, ругающийся человек, превращающий песий лай в человеческую речь, фактически ассоциируется с псом, воспринимаемым в христианстве в качестве нечистого животного, оскверняющего святыни. Более того, тем самым подчеркивается не только греховность, порочность содеянного, но и нахождение словесного обидчика на более низкой ступени эволюционного и психологического развития. Данная норма позволяла применять ее к виновному, совершившему посягательство на честь и достоинство как «боярина», «тако ж и слузе». Если понимание «боярина» как крупного землевладельца не вызывает особых разночтений, то со словом «слуга» дело обстоит иначе. Например, если И. Д. Беляев полагал, что в статье речь идет о боярском слуге [21, c. 272], то, по Н. Н. Розину – о княжеском слуге [22, c. 94]. На взгляд М. В. Духовского, под именем «слузе» понималось все остальное общество, или, как называет их Двинская уставная грамота, «черные люди» [23, c. 169–170]. М. Ф. Владимирский-Буданов более аргументированно объяснял значение понятия «слуга». По словам ученого, если боярин – крупный землевладелец-вотчинник, то слугами являлись люди, составляющие постоянный двор князей, где их положение определялось не землевладением, а только службой [24, c. 138]. Действительно, бояре являлись наиболее крупными и влиятельными землевладельцами. В свою очередь, слуги делились на «вольных» (средних или мелких землевладельцев, служивших великому или удельному князю) и «под дворских» (исполнявших в вотчине административно-хозяйственные обязанности, получавших за свою службу земли). Разумеется, часть этих слуг, исполнявших исключительно хозяйственную работу: бортников, садовников, псарей и пр., – по статусу были княжескими холопами (по купле, за преступления, по браку). С учетом вышеизложенного вполне можно допустить, что встречающиеся в Двинской уставной грамоте понятия «боярин» и «слуга» означают различные группы феодалов-землевладельцев Двинской земли. Кроме словесной формы оскорбление, по Двинской уставной грамоте, продолжая традиции Русской Правды, могло выражаться в действиях: «до крови ударитъ или на немъ синевы будутъ». Таким образом, доказательством вины оскорбителя должно быть наличие следов засохшей крови на поверхности тела, одежды либо обуви пострадавшего, или, говоря современным языком, кровоподтеков от действия тупых твердых предметов, к которым относятся рука и нога. Рассуждение на тему, вынесенную в заглавие настоящей статьи, будет незавершенным, если обойти стороной вопрос ответственности виновных за оскорбление. Как показали результаты грамматического толкования, под понятием «безщестие» в рассматриваемый период понималось как само преступление, так и наказание за него. Согласно господствующей в отечественном законодательстве XII–XV вв. системе денежного расплачивания, отмечает А. М. Богдановский, убийство, нанесение ран, побоев и увечья, всякого рода словесные обиды – все оплачивается по-прежнему денежными пенями князю и его наместникам и обиженным или их родственникам [25, c. 48–49]. По известным в XIV–XV вв. местным законам лаи и побои влекли за собой только денежное взыскание утверждает и Н. И. Ланге [26, c. 78–79]. Итак, по Двинской уставной грамоте, за оскорбление чести и достоинства господствующей элиты назначались привычные для русского права денежные взыскания, размер которых определялся судом наместника в зависимости от знатности рода потерпевшего. Судя по всему, целями наказания являлось воздаяние за содеянное и предупреждение преступлений. С учетом изложенного полагаем, что памятники права Древней Руси и раннего этапа становления Русского централизованного государства содержали положения о наказуемости оскорбления (бесчестия), под которым понималось нанесение преступлением («обидой») конкретной личности физического или морального вреда путем совершения оскорбительных действий либо в словесной форме. Двинская уставная грамота, придавая существенное значение сословной принадлежности потерпевшего («по его отечеству безщестие»), закрепила наказуемость за оскорбление различных групп феодалов-землевладельцев Двинской земли.

About the authors

I. A. Abdulaeva

Author for correspondence.
Email: ilmira.abdulaeva@mail.ru
Russian Federation

V. E. Loba

Email: vsevolodka@inbox.ru
Russian Federation

References

Supplementary files