Paratus evidences in the criminal proceedings

Full Text

Среди множества разнообразных вопросов, традиционно присущих теории, законодательному регулированию и практике уголовно-процессуального доказывания, особой остротой и предрасположенностью к дискуссиям всегда характеризовались и продолжают характеризоваться вопросы, касающиеся самой сущности доказательств как неких полезных активов (средств доказывания), способствующих установлению имеющих значение для уголовного дела обстоятельств и обоснованию соответствующих правоприменительных решений. Исходя из смысла основанных на кибернетической (информационной) концепции¹ положений действующего законодательства доказательствами, с одной стороны, признаются любые вытекающие из «следов преступления»² и полезные для решения задач уголовного судопроизводства сведения, тогда как с другой – строго определенные и поэтому юридически пригодные для использования информационные продукты, содержащие подобные сведения: различные виды показаний, заключения эксперта и специалиста, вещественные доказательства, результаты (протоколы) невербальных следственных и судебных действий, документы (ст. 74 УПК РФ).

В этой связи в настоящее время повышенную актуальность и большой научный интерес представляют проблемы собирания доказательств как «первого»³ этапа всего сложного процесса процессуального доказывания, сугубо формально имеющего трехзвенную структуру: собирание → проверка → оценка доказательств (ст. 85 УПК РФ), а фактически предполагающего и другие необходимые элементы [4, с. 40–49]. Ведь именно возникшая в 1960–1970-е гг. на пике всеобщего научного увлечения закономерностями получения, хранения, преобразования и передачи данных, то есть обусловленная возросшим интересом ученых-процессуалистов к информационным аспектам познания вышеупомянутая кибернетическая концепция и повлияла на усиление роли когнитивного компонента доказывания, стала серьезным импульсом для развития процессуальных механизмов собирания доказательств, побудила к целому ряду доктринальных изысканий, посвященных различным приемам накопления полезных для уголовного дела сведений. В частности, именно внедрение кибернетических идей в уголовно-процессуальную материю предопределило цикл известных научных исследований С. А. Шейфера, в результате которых возникла знаменитая «шейферовская» теория следственных действий как универсальных и фактически безальтернативных способов собирания доказательств, впоследствии поддержанная многими учеными-процессуалистами.

Причем одним из базовых положений «шейферовской» теории стал постулат о возможности собирания доказательств не иначе как посредством так называемого формирования, как бы «одевания» получаемых сведений в процессуальную форму, приводящего к получению нового информационного продукта, например, свидетельских показаний, экспертного заключения, протокола следственного осмотра и т. д. [5, с. 15–16; 6, с. 12–14; 7, с. 33–34]. Иными словами, под собиранием доказательств ученые начали понимать исключительно их формирование, то есть отождествлять «первый» этап уголовно-процессуального доказывания с выполнением дознавателем, следователем, судом предусмотренных УПК РФ познавательно-удостоверительных приемов – тех самых следственных действий, – позволяющих преобразовать накапливаемые сведения в один из видов доказательств, обремененных должными гарантиями юридической доброкачественности и поэтому пригодных для использования при установлении входящих в предмет доказывания обстоятельств и обоснования правоприменительных решений [8, с 10; 9, с. 91; 10, с. 11 и др.]. Кстати, В. А. Семенцов даже предложил изменить наименование ст. 86 УПК РФ и назвать ее «Формирование доказательств» [11, с. 239].

В основу всех подобных воззрений положены хорошо известные тезисы С. А. Шейфера, полностью отрицавшего существование в объективной реальности каких-либо готовых доказательств (показаний, заключений, протоколов и т. д.) [5, с. 7]. Ученый писал о недопустимости уподобления процессуальной деятельности субъектов доказывания собиранию грибов или других даров природы, в связи с чем утверждал о возможности обнаружения и восприятия дознавателем, следователем, прокурором, судом лишь полезной информации с последующим приданием ей надлежащей процессуальной формы в ходе предусмотренных законом познавательно-удостоверительных приемов и посредством осуществления соответствующих государственно-властных полномочий [6, с. 7–8]. Кроме того, автор акцентировал внимание на неприемлемости отождествления категории «формирование доказательств» исключительно с фиксацией полученных сведений – понимал под ним (формированием) весь процесс преобразования воспринимаемой информации в один из предусмотренных законом информационных продуктов, предполагающий как познавательные, так и удостоверительные компоненты [7, с. 33–34].

Будучи лично хорошо знаком с покойным профессором С. А. Шейфером, считая его одним из своих Учителей и наставников, признавая заслуженный авторитет ученого и находясь под влиянием его научных идей в области теории и практики уголовно-процессуального доказывания, автор настоящей статьи ранее тоже считал формирование доказательств единственно возможным способом осуществления «первого» этапа доказывания, не допускал иных, альтернативных возможностей накопления доказательственного материала [12, с. 86]. Вместе с тем результаты дальнейших научных изысканий вынудили несколько по-другому взглянуть на указанные проблемы и частично пересмотреть прежние убеждения – привели к уразумению некоторых изъянов «шейферовской» теории и осознанию гораздо большей разумности иного доктринального подхода, предполагающего неоднородность способов собирания разных доказательств, в том числе различную природу действий и решений органов предварительного расследования или суда, направленных на процессуальную легализацию (на введение в процесс) накапливаемых сведений.

Позиции С. А. Шейфера и солидарных с ним ученых о формировании доказательств – о возникновении новых и информационных продуктов посредством производства следственных и иных процессуальных действий познавательно-удостоверительного характера, то есть путем доведения воспринимаемых сведений до надлежащих юридических «кондиций», по-прежнему видятся совершенно верными и справедливыми. Однако при этом они перестали представляться всеобъемлющими, универсальными, предопределяющими порядок получения органами предварительного расследования и судом всех без исключения доказательственных активов.

На самом деле положения «шейферовской» теории приемлемы лишь в части собирания (читай: формирования) различных видов показаний, заключений эксперта и результатов невербальных следственных и судебных действий (протоколов следственных действий и судебного заседания) – информационных продуктов, как бы порождаемых самими дознавателями, следователями, судами, либо по их заданию судебными экспертами, то есть возникающих в итоге собственной познавательно-удостоверительной деятельности указанных субъектов, осуществляемой в обремененном юридическими гарантиями доброкачественности процессуальном режиме. Кстати, выводы С. А. Шейфера основаны на рассмотрении именно этих видов доказательств [7, с. 33].

Вместе с тем предусмотренный законом перечень средств доказывания предполагает гораздо более разнообразный «контент» – одними лишь показаниями, экспертными заключениями и протоколами он не исчерпывается. В соответствии с ч. 2 ст. 74 УПК РФ уголовно-процессуальными доказательствами также признаются вещественные доказательства, «иные» документы⁴, заключения специалиста. Кроме того, реалии современной правоприменительной практики вынуждают прибегать к использованию в доказывании и некоторых других полезных активов – результатов оперативно-розыскной и административной деятельности органов исполнительной власти. Все эти средства доказывания фактически оставлены за скобками «шейферовской» теории – в части работы с любыми подобными предметами или документами такие доктринальные позиции оказались неприемлемыми и практически не выполнимыми.

К слову, в своих доводах о неприменимости взглядов С. А. Шейфера и его последователей ко всем без исключения средствам доказывания автор настоящей статьи не одинок, а имеет серьезных единомышленников. В частности, аналогичные тезисы неоднократно высказывались одним из самых авторитетных современных специалистов в сфере уголовно-процессуального доказывания – профессором В. А. Ла- заревой [13, с. 58–67; 14, с. 56–61; 15, с. 78–87]. И хотя для обоснования предлагаемой позиции она использует совершенно иные и, по всей вероятности, не вполне справедливые аргументы – объясняет потребность частичного пересмотра «шейферовской» теории общим ослаблением роли следственных действий, обусловленным расширением диспозитивных возможностей невластных участников уголовного судопроизводства, позволяющих самостоятельно собирать и представлять доказательства [16, с. 68–69], – само отрицание универсальности механизмов формирования и одновременное признание других способов собирания доказательств представляется совершенно правильным и заслуживает безусловной поддержки. Схожие по смыслу суждения в части результатов непроцессуальной деятельности как автономных средств доказывания неоднократно высказывались еще одним известным ученым-процессуалистом – профессором М. П. Поляковым [17, с. 220]; эти же взгляды свойственны и некоторым другим современным авторам.

И вещественные доказательства, и «иные» документы, и заключения специалиста, и результаты оперативно-розыскной или административной деятельности возникают вне уголовно-процессуальных правоотношений, то есть в свобод- ном от процессуальной формы режиме, а некоторые – вообще без какого-либо режима. Иными словами, они обязаны своим появлением на свет не столько процессуальным действиям дознавателя, следователя, суда, сколько непроцессуальной деятельности других лиц, а то и вовсе не зависящим от людей объективным закономерностям следообразования. Кстати, в части «иных» документов на этот нюанс указывали еще авторы известного двухтомника «Теория доказательств в советском уголовном процессе» [18, с. 313]; позднее В. А. Камышин назвал такие документы «свободными» доказательствами [19, с. 6].

В этой связи следует вновь не согласиться с мнением уважаемого С. А. Шейфера. Автор, конечно, обращал внимание на особый характер вещественных доказательств и «иных» документов, однако продолжал настаивать на их непреложном формировании, на получении не иначе как посредством процессуальной формы, которую необоснованно сводил к их визуальному обследованию (осмотру), отражению выявленных признаков в протоколе и вынесению специального правоприменительного акта о признании предмета или документа средством доказывания. Другими словами, он допускал весьма распространенную и детерминированную некоторой неопределенностью законодательного регулирования оплошность – просто не видел разницы между осмотром как полноценным, безусловно, предполагающим процессуальную форму следственным либо судебным действием (ст. 176–178, 284, 287 УПК РФ) и осмотром как обычным, явно не нуждающимся в формализации методом визуального исследования материальных фрагментов объективной реальности [20, с. 26–30; 21, с. 194].

Для большей убедительности сказанного разумно напомнить, что сущность процессуальной формы, равно как и смысл производного от нее термина «формирование» ни в коем случае нельзя ставить в зависимость от простого упоминания в УПК РФ того или иного объекта правового регулирования, в частности носителя полезных для уголовного дела сведений (вещественного доказательства, «иного» документа и т. д.) – увы, к сожалению, именно такие ошибки и присущи многим научным публикациям. Уголовно-процессуальной формой надлежит признавать лишь установленный законом и обремененный комплексом правовых гарантий доброкачественности предполагаемых результатов порядок (совокупность правил) определенной юридической процедуры, осуществляемой в целях получения какого-либо нового (!) и юридически значимого для уголовного дела результата, например, следственного действия, позволяющего получить (читай: сформировать) новый информационный продукт [22, с. 51; 23, с. 102–103; 24, с. 16; 25, с. 75] – в противном случае ее существование было бы размыто и потеряло бы всякий смысл. Тогда как для изготовления вещественных доказательств, подготовки и оформления «иных» документов, заключений специалиста, получения результатов оперативно-розыскной или административной деятельности органов исполнительной власти такой порядок уголовно-процессуальным законом не предусматривается и в силу понятных причин предусматриваться не должен.

Странно было бы встретить в УПК РФ, например, правила оформления каких-либо исходящих от «третьих» лиц справок, выписок, характеристик, документов бухгалтерской отчетности либо нормы, определяющие порядок проведения проверочной закупки или оперативного эксперимента. Еще более удивительно было бы обнаружить положения, устанавливающие технологию изготовления дознавателем, следователем, судьей некого предполагаемого к признанию вещественным доказательством предмета – не визуального обследования уже готового предмета, а именно его изготовления (говоря образно, вытачивания на токарном станке). И совсем нереальными представляются некие «процессуальные» манипуляции, позволяющие отправиться на машине времени в прошлое для «формирования» уже существующих предметов или документов либо при помощи некого волшебного инструмента как бы задним числом облачить их в «процессуальную одежду» подобно фее из известной сказки Шарля Перро, превратившей Золушку в принцессу, тыкву – в карету, а крысу – в кучера⁵.

Все подобные предметы или документы поступают, по крайней мере, должны поступать к дознавателю, следователю или в суд не в ходе производства следственных или иных процессуальных действий, а посредством более примитивных, не обремененных излишней формализацией способов накопления доказательственного материала: представления и истребования. После этого они попросту вводятся в уголовный процесс путем приобщения к уголовному делу либо не вводятся (не приобщаются) – в случае осознания невозможности или понимания бессмысленности их дальнейшего использования в качестве средств доказывания.

Конечно, в правоприменительной практике достаточно часто возникают и другие ситуации, предполагающие изъятие предметов и документов прямо в ходе осмотра, обыска, проверки показаний на месте и тому подобных следственных или даже судебных действий, сводящихся к наглядно-образной перцепции субъектом доказывания неких материальных фрагментов объективной реальности. Однако, как уже отмечалось в публикациях автора настоящей статьи, такие процессуальные экспроприации имеют сугубо второстепенный, факультативный характер, а предусмотренные законом полномочия по принудительному изыманию потенциальных вещественных доказательств и «иных» документов никоим образом не детерминированы основным предназначением невербальных познавательно-удостоверительных приемов – выявлением фактов самого нахождения неких материальных объектов в определенных местах, установления их внешних (физических) признаков, свойств, состояния и взаиморасположения. Одновременно говорилось, что предоставленные законодателем возможности изъятия предметов и документов прямо в ходе следственных действий предопределены не более чем вполне разумной оптимизацией процессуальной формы – объединением в общую процедуру двух связанных и взаимообусловленных операций: познавательно-удостоверительного приема и действий по принудительному отчуждению обнаруженного объекта для предполагаемого использования в качестве самостоятельного средства доказывания [3, с. 89]. И наконец, обращалось внимание на необходимость разграничения самих предметов и документов, в первую очередь потенциальных вещественных доказательств, и обстоятельств их обнаружения с четким пониманием индивидуальной роли каждого из них в общем механизме уголовно-процессуального познания и обоснования правоприменительных решений [21, с. 186–192].

Ни вещественные доказательства, ни «иные» документы, ни заключения специалиста, ни результаты оперативно-розыскной или административной деятельности никакому процессуальному формированию не подлежат и подлежать не могут, а лишь предрасположены к введению в уголовный процесс в качестве готовых информационных продуктов – не как когнитивное «сырье» либо «полуфабрикаты», а как пригодные к использованию «изделия».

Такие доказательства надлежит называть паратусными (от лат. paratus – готовый, находящийся в готовности) и рассматривать в качестве особой, предполагающей определенную специфику группы средств уголовно-процессуального доказывания. Если они и «формируются», то строго за рамками уголовного судопроизводства, вне установленного УПК РФ правового режима и без соответствующих процессуальных гарантий. Поэтому паратусные доказательства уместнее рассматривать не как результаты формирования, а как информационные активы, возникшие до процесса либо вне процесса, а затем помещенные в некую «процессуальную упаковку», то есть как объекты юридической легализации, осуществляемой посредством их формального приобщения к уголовному делу и официального признания допустимыми для последующего использования средствами доказывания [26].

Ранее в публикациях автора настоящей статьи уже обращалось внимание, что ввиду направленности на процессуальную легализацию (на введение в процесс) представленных, истребованных либо изъятых предметов или документов для дальнейшего использования в качестве допустимых доказательств механизмы их приобщения к уголовному делу нельзя расценивать как сугубо технические либо технологические приемы, сводящиеся к банальному подшиванию к другим материалам производства, помещению в служебный сейф, специальную камеру хранения вещественных доказательств и т. д. [27, с. 91]. Отмечалось, что приобщением доказательства надлежит признавать более простой, свободный по сравнению с механизмами формирования, не предполагающий столь жесткой формализации, но при этом не менее важный правовой способ реализации дискреционных полномочий органов предварительного расследования и суда, состоящий в юридической легализации возникающего вне процесса информационного продукта и сводящийся: 1) к поступлению некоего предмета или документа к дознавателю, следователю или в суд; 2) к его исследованию, проверке и оценке на предмет пригодности к использованию по назначению; 3) к изданию специального государственно-властного акта об его официальном признании полноценным средством доказывания, наделения должной юридической силой и включения в общую доказательственную массу [28, с. 44].

В этой связи представляется, что именно такие механизмы и должны обуславливать юридическое превращение попавших «на стол» к правоприменителю готовых информационных продуктов в паратусные доказательства, то есть их введение в надлежащее процессуальное состояние – в статус вещественных доказательств, «иных» документов, заключений специалиста, результатов оперативно-розыскной либо административной деятельности – и помещение в один ряд с показаниями, заключениями эксперта и результатами невербальных следственных и судебных действий (с протоколами следственных действий и судебного заседания). А без формального приобщения к уголовному делу подобные объекты не могут расцениваться как полноценные средства доказывания, поэтому должны «довольствоваться» достаточно неясным положением представленных, истребованных либо изъятых предметов и документов, не имеющих определенного правового статуса. К слову, в настоящее время подобные механизмы установлены лишь для юридической легализации вещественных доказательств (ч. 2 ст. 81 УПК РФ) и документов, представляемых в судебное заседание (ст. 286 УПК РФ), тогда как в части иных паратусных доказательств каких-либо четких правил приобщения к уголовному делу, к сожалению, не существует – указанные материалы фактически вводятся в сферу уголовно-процессуальных правоотношений и признаются полноценными средствами доказывания посредством подшивания к делу, то есть путем умелого использования иголки с ниткой [27, с. 90].

На основании всего изложенного, паратусными доказательствами надлежит считать возникающие вне уголовно-процессуальных правоотношений, но при этом предрасположенные к использованию для установления имеющих значение для уголовного дела обстоятельств и обоснования правоприменительных решений готовые информационные продукты – различные предметы или документы, которые, будучи истребованными либо изъятыми дознавателем, следователем, судом, а также представленными иными лицами, признаются полноценными, обладающими должной юридической силой средствами доказывания путем их приобщения к материалам уголовного судопроизводства.

В настоящее время паратусными доказательствами следует признавать: вещественные доказательства, «иные» документы, заключения специалиста⁶, а также не имеющие надлежащей процессуальной основы, но активно используемые в правоприменительной практике результаты оперативно-розыскной и административной деятельности органов исполнительной власти.

Кроме того, целесообразно дополнить существующую в уголовно-процессуальной доктрине классификацию доказательств. Наряду с «традиционным», известным каждому студенту разграничением доказательств на обвинительные и оправдательные, первоначальные и производные, прямые и косвенные разумно предусмотреть еще одно классификационное основание, предполагающее дифференциацию в зависимости от способа собирания. По этому основанию доказательства также надлежит разделять на группы:

1) формируемые, то есть возникающие посредством процессуальной формы, в ходе производства следственных, судебных либо иных процессуальных действий: показания, заключения эксперта, результаты (протоколы) невербальных следственных и судебных действий;

2) паратусные, то есть возникающие вне уголовного процесса и приобщаемые к уголовному делу в качестве готовых информационных продуктов: вещественные доказательства, «иные» документы, заключения специалиста, результаты оперативно-розыскной и административной деятельности.

Рисунок – Виды доказательств

¹ Кибернетической (информационной) концепцией доказательств принято считать возникшую на рубеже 1960–1970-х гг. и впоследствии ставшую методологической основой для современного доказательственного права систему научных взглядов, сводящихся к пониманию доказательств как полученных в установленном порядке полезных сведений (в некоторых более ранних публикациях – фактических данных), поступающих в распоряжение дознавателя, следователя, суда в виде подлежащих перцепции информационных сигналов и способствующих установлению имеющих значение для уголовного дела обстоятельств [1, с. 240–254; 2, с. 61–62 и др.].

² Под «следами преступления» в настоящей статье, равно как и в других публикациях автора понимаются любые относимые следы-отображения (следы в широком смысле), то есть материальные или идеальные объекты ретроспективного познания, возникающие либо изменяющиеся под воздействием различных фрагментов объективной реальности, имеющих прямое и косвенное отношение к предмету доказывания.

³ Процессуальное первенство собирания доказательств по отношению к другим предусмотренным законом этапам доказывания: проверке и оценке доказательств – достаточно условно. В этой связи используемый в настоящей статье по отношению к собиранию доказательств порядковый эпитет «первый» преднамеренно берется в кавычки [3, с. 85].

⁴ «Иные» документы – это строго определенный вид доказательств (ст. 84 УПК РФ). В этой связи во избежание смысловой путаницы и разграничения легкомысленно применяемого законодателем прилагательного «иные» с близкими по значению прилагательными («другие», «остальные» и т. д.) оно преднамеренно берется в кавычки.

⁵ К слову, именно таковыми представляются взгляды ученых, ратующих за формирование доказательств на основе результатов оперативно-розыскной деятельности. В этой связи автор настоящей статьи неоднократно расценивал все подобные позиции как самообман, как очередные красивые, но при этом абсолютно нежизнеспособные научные фантазии, не имеющие ничего общего с реальными возможностями по накоплению и обработке полезных для уголовного дела сведений, а лишь побуждающие к маскировке оперативно-розыскной информации наиболее удобным видом доказательств [26, с. 65].

⁶ В этой связи необходимо обратить внимание, что автор настоящей статьи вопреки легальной позиции законодателя не считает заключение специалиста типичным уголовно-процессуальным доказательством, подлежащим помещению в один ряд с показаниями, заключениями эксперта, вещественными доказательствами и т. д. В публикациях автора обосновывается тезис об особом, справочно-вспомогательном характере этого средства доказывания. Вместе с тем, подобные дискуссии не имеют прямого отношения к предмету настоящей статьи и вряд ли способны изменить отношение к заключению специалиста как к возникающему вне уголовно-процессуальных отношений готовому информационному продукту.

Благодарность: Автор выражает благодарность и признательность известному специалисту в области русского языка – доценту кафедры судебных экспертиз Московского государственного юридического университета имени О. Е. Кутафина (МГЮА), кандидату филологических наук, доценту Татьяне Петровне Соколовой за консультации по вопросам приемлемости впервые вводимого в оборот уголовно-процессуальной науки термина «паратусный» и корректности его использования применительно к анализируемым средствам доказывания.

Acknowledgements: The author expresses his gratitude and appreciation to the well-known specialist in the field of the Russian language – associate professor of the Department of Forensic Examinations of the Kutafin Moscow State Law University (MSAL), Candidate of Philological Sciences, associate professor Tatyana Petrovna Sokolova for consultations on the acceptability of the term «paratus» introduced into circulation for the first time in criminal procedure science and the correctness of its use in relation to the analyzed means of proof.

About the authors

Sergey B. Rossinskiy

Author for correspondence.
Email: s.rossinskiy@gmail.com

Doctor of Laws, Associate Professor, Chief Researcher of the Sector of Criminal Law, Criminal Procedure and Criminology

References

Supplementary files

Supplementary Files

Action

1. JATS XML

Download

2. Figure

Download (431KB)

Indexing metadata