Cyberspace security: Cyberpunk 202..?

Full Text

Моделирование «образа врага» принесло свои плоды во многих областях обеспечения безопасности современного государства, но, вероятно, один из самых пугающих с позиции потенциальных последствий и прогнозируемых угроз – это возможность враждебного использования информационного пространства или информационно-коммуникационных технологий (ИКТ), в частности попытки взлома государственных информационных ресурсов, террористическая деятельность в киберпространстве и т. д. Проблемы обеспечения информационной безопасности и кибербезопасности обсуждаются в международном сообществе с конца 90-х годов двадцатого века. Так, в 1998 году Российская Федерация начинает международные инициативы по обсуждению регулирования информационной безопасности, Darrel C. Menthe предлагает рассматривать киберпространство с позиции именно международного права как международную территорию [1], а «общая дискуссия» по данному вопросу переходит в предметное обсуждение после первых крупных кибератак. Например, в 2009–2010 годах сетевой вирус Win32/Stuxnet атаковал не только персональные компьютеры, но и автоматизированные системы управления производством. Позже возникла гипотеза, что Stuxnet был запущен с целью удара на блоки управления газовыми центрифугами, производящими обогащенный уран на стратегических объектах. В итоге главными подозреваемыми в кибератаке стали спецслужбы Израиля и США. В 2016 году китайская хакерская группа Whitehat Keen Security Lab взломала Tesla Model S через точку доступа Wi-Fi, и подобные примеры неисчерпаемы [2]. В правовом поле Российской Федерации термины «информационная безопасность» и «кибербезопасность» нередко употребляются как синонимы либо в соотношении целого и части. В частности, термин «кибербезопасность» появлялся в проекте Концепции стратегии кибербезопасности Российской Федерации 2013 года, авторы которого подчеркивали, что в сфере российских актов, посвященных информационной безопасности, должно быть определение кибербезопасности, что позволит согласовать отечественные и иностранные правовые акты, в том числе для адекватного участия в работе над международными [3]. Однако указанный проект был раскритикован Федеральной службой безопасности России, и в настоящее время в правовом поле Российской Федерации действует понятие «информационная безопасность», включающее контент Интернета [4]. Дефиниция раскрывается в Доктрине информационной безопасности Российской Федерации [5], в том числе за счет понятия «информационное пространство», определяемого как совокупность информации, объектов информатизации, информационных систем, сайтов в информационно-телекоммуникационной сети Интернет, сетей связи, информационных технологий, субъектов, деятельность которых связана с формированием и обработкой информации, развитием и использованием названных технологий, обеспечением информационной безопасности, а также как совокупность механизмов регулирования соответствующих общественных отношений. Терминология в настоящей статье основана на действующих международно-правовых формулировках и нормах Российской Федерации и позволяет в целом приемлемо обсуждать вопросы, не будучи специалистом в области IT. В принятой 2 июля 2021 года Стратегии национальной безопасности России информационная безопасность (ИБ) впервые фигурирует как национальный интерес и стратегический национальный приоритет [6]. В Глобальном индексе кибербезопасности (Global Cybersecurity Index, GCI) специалисты Международного союза электросвязи (МСЭ) проводят сравнение стран по уровню развития технологий, индустрии ИБ и участию в защите глобального виртуального пространства. В 2020 году из 194 стран Российская Федерация на пятом месте с баллом 98,06 из 100 возможных, это на 21 позицию выше по сравнению с предыдущим результатом. Для сравнения, Республика Корея находится на 4-м месте с результатом в 98,52 балла [7]. В отличие от России новая (2022) Стратегия национальной безопасности США конкретно говорит именно об обеспечении безопасности киберпространства, обвиняя другие страны в кибератаках на важнейшие инфраструктуры (кстати, в качестве «названной» в Стратегии фигурирует именно Россия), которые становятся все более цифровыми и уязвимыми для сбоев или разрушения в результате кибератак [8]. США намерены «решительно реагировать всеми соответствующими инструментами национальной власти на враждебные действия в киберпространстве, включая те, которые нарушают или ухудшают жизненно важные национальные функции или критическую инфраструктуру» [8]. Североатлантический союз в последней Стратегии [9] указывает на киберпространство как новую сферу оборонительной среды даже с некоторой агрессией: «Обеспечение безопасного использования и беспрепятственного доступа к космосу и киберпространству является ключом к эффективным сдерживанию и обороне. Мы будем укреплять нашу способность эффективно действовать в космосе и киберпространстве, для того чтобы предотвращать, обнаруживать, противодействовать и реагировать на весь спектр угроз, используя все доступные инструменты. Единичные действия в киберпространстве или их совокупный набор, или враждебные операции, проводимые в направлении космоса, из космоса или внутри него, могут достичь уровня вооруженного нападения и могут привести к тому, что Североатлантический совет прибегнет к статье 5 Североатлантического договора. Мы признаем применимость международного права и будем поощрять ответственное поведение в киберпространстве и космосе. Мы также будем повышать устойчивость космических и кибернетических потенциалов, от которых зависит наша коллективная оборона и безопасность» [9, п. 25]. Как отмечает Александр Бартош, киберпространство объявлено новой оперативной средой, выпущено руководство по вариантам стратегического реагирования на киберактивность [10]. По предположениям аналитиков, самым быстрорастущим рынком в течение 2021–2026 гг. станет Азиатско-Тихоокеанский регион, в котором основное место занимает Китай. Киберпространство Китайской Народной Республики – уже длительное время важнейшая сфера деятельности Народно-освободительной армии Китая (НОАК) и других силовых структур, однако работа ведется в тесном сотрудничестве с гражданским сектором. В этом контексте стоит упомянуть и «Великий китайский файрвол» (Great Firewall of China) – «Золотой щит», одну из самых совершенных систем по ограничению интернет-контента в мире [11]. Как отмечают специалисты, китайская модель «немасштабируема», поскольку вряд ли какое-либо еще государство сумело бы разработать и претворить в реальность настолько цельный и независимый внутренний интернет, обладающий абсолютной системой управления и блокировок без нанесения ущерба собственной экономике, не говоря уже о том, что национальные версии глобальных интернет-сервисов превратились из американских копий в оригинальные интернет-платформы (Taobao, AliPay, WeChat, Weibo и др.), в результате чего национальный интернет-рынок стал самым мощным в мировом сообществе. Несмотря на тот факт, что Южная Корея становится одной из главных мишеней кибератак из-за огромного числа подключенных устройств, использования мобильных механизмов и интеллектуальной собственности, она пребывает в положении одной из ведущих мировых держав в сфере информационных технологий и информатизации общества. 5 мая 2022 года Государственное разведывательное управление Южной Кореи заявило, что присоединилось к группе киберзащиты при Организации Североатлантического договора (НАТО) в качестве первого азиатского члена, а Национальная разведывательная служба (NIS ) Южной Кореи была официально принята в Центр передового опыта совместной киберзащиты НАТО (CCDCOE), базирующийся в Таллине (Эстония) [12]. По сообщению шпионского агентства, NIS два года подряд, начиная с 2020 года, участвовала в крупнейших в мире международных учениях по киберзащите с боевыми стрельбами Locked Shields [13]. 16 мая 2022 года японское агентство Nikkei Shimbun объявило, что Соединенные Штаты, Япония, Южная Корея и четыре других члена Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС) согласились сделать правила передачи персональных данных независимы-ми от нынешних рамок регионального форума, стремясь исключить Китай и Россию. В Правилах трансграничной конфиденциальности (CBPR ) участвуют девять членов АТЭС: Япония, США, Южная Корея, Канада, Тайвань, Филиппины, Сингапур, Австралия и Мексика. Исключая Австралию и Мексику, остальные семь членов согласились создать новую глобальную систему CBPR . Она будет независима от АТЭС и активно примет участие стран, не входящих в АТЭС. Семь членов АТЭС будут опираться на существующую CBPR и создадут новую корпоративную систему сертификации. Если добавить Бразилию и Великобританию, это может вырасти в новую систему передачи данных, аналогичную системе Европейского союза [14]. Ответ долго ждать не пришлось. 30 июня Администрация киберпространства Китая опубликовала проект положения о стандартном контракте на трансграничную передачу личной информации, который вводит стандартные договорные положения для консультаций с общественностью. 7 июля CAC дополнительно опубликовал долгожданные меры по оценке безопасности трансграничной передачи данных, которые вступают в силу с сентября [15]. Многие китайские эксперты прогнозируют, что американо-китайское противостояние в киберпространстве при наличии ряда обстоятельств может достичь «точки невозврата» и повлечь катастрофические последствия для обеих сторон. И хотя, по их мнению, «достаточно глубокое осознание этого может стать фактором взаимного сдерживания в этом противостоянии и в совместном поиске «правил поведения» в данной области» [16], такого исхода стоит ожидать с минимальной вероятностью. На Форуме в Давосе эксперты прогнозируют, что 2023 год станет годом кибербезопасности. Тем не менее, хотя профессор кибербезопасности Оксфордского университета Сэди Криз и говорит о надвигающемся «кибер-шторме», предложения о совместных действиях для «спасения» по-прежнему не дают нужного эффекта. В вопросах поиска образа врага, однако наблюдается редкое согласие: широко распространено опасение, что правительства усилят свою поддержку или прямое участие в подрывных кибероперациях, особо изощренные кибератаки в будущем приписываются России и Северной Корее [17]. Текущая ситуация в мире не является оптимистичной. Расширение сфер военного пространства под предлогом соблюдения принципов международного права демонстрирует лишь нежелание начинать конструктивный диалог и целеустремленно приближает всех к точке невозврата. Отдельной проблемой является тот факт, что распространение норм международного гуманитарного права на действия в киберпространстве, a priori предполагаемое международниками, может встретить жесткое сопротивление уже на стадии квалификации кибератак как военных операций.

About the authors

Yu. V. Samovich

Author for correspondence.
Email: juliasamovich@gmail.com
Russian Federation

References

Supplementary files