The position of professor V. A. Lazareva on the collection of evidence in general can be supported, but...

Full Text

В первом номере научно-практического журнала «Судебная власть и уголовный процесс» за 2021 год была опубликована статья «Собирание или формирование? Продолжаем дискуссию», принадлежащая перу профессора кафедры уголовного процесса и криминалистики Юридического института (факультета) Самарского национального исследовательского университета имени академика С. П. Королева доктора юридических наук, профессора В. А. Лазаревой [1, с. 78–87] – одного из самых известных и влиятельных специалистов в области теории и практики уголовно-процессуального доказывания и доказательственного права. В статье в очередной раз поднимаются хорошо знакомые ученым-процессуалистам, но никоим образом не потерявшие своей актуальности и по-прежнему побуждающие к полемике вопросы, связанные с сущностью и содержанием собирания доказательств как «первого» этапа уголовно-процессуального доказывания, выраженного в накоплении и юридической легализации (процессуализации) имеющих значение для уголовного дела полезных сведений в целях их дальнейшего использования для обоснования правоприменительных решений органов предварительного расследования и (или) суда. Появление данной публикации просто не могло не привлечь особого внимания, по крайней мере по двум причинам. Во-первых, эти проблемы уже не первый год входят в сферу наших научных интересов, связанных с различными аспектами собирания доказательств в досудебном производстве по уголовному делу. А во-вторых, статья профессора В. А. Лазаревой вообще во многом является своеобразной (кстати, весьма положительной) реакцией на результаты наших недавних исследований, несколькими месяцами ранее опубликованных в третьем номере «Юридического вестника Самарского университета» за 2020 год [3, с. 91–103]. В сложившейся ситуации представляется целесообразным или даже необходимым, приняв у уважаемого ученого «эстафетную палочку», продолжить свое посильное участие в рассмотрении в очередной раз поднятых ей вопросов. Итак, прежде всего хотелось бы обратить внимание, что предлагаемый В. А. Лазаревой подход к содержанию «первого» этапа доказывания, подразумевающий дифференциацию механизмов собирания различных видов доказательств, в том числе разную степень формализации соответствующих действий и решений органов предварительного расследования или суда, в целом является совершенно правильным, соответствующим общим философским закономерностям восприятия человеком полезной информации об обстоятельствах объективной реальности. Именно в подобном ракурсе она и формулирует свой «генеральный» тезис, буквально проходящий «красной нитью» через всю статью: «шейферовские» идеи о формировании доказательств неуниверсальны, равно как и следственные действия – далеко не единственные способы накопления и процессуализации доказательственной информации [1, с. 87]. Такие же идеи можно встретить и в более ранних публикациях автора [4, с. 58–67; 5, с. 56–61]. В этой связи следует напомнить, что под формированием доказательств ученые традиционно понимают деятельность наделенных уголовно-юрисдикционными полномочиями субъектов, состоящую в совокупности процессуальных приемов, позволяющих преобразовывать актуальную для уголовного дела «следовую» информацию (материальные или идеальные следы) в один из видов доказательств [6, с. 10; 7, с. 91; 8, с. 11]. Другими словами, сформировать доказательство – создать на основе воспринятых сведений в предусмотренном законом порядке (посредством процессуальной формы) новый информационный ресурс, подлежащий дальнейшему использованию как допустимое, то есть юридически доброкачественное средство доказывания. Впервые возникнув в начале 1960-х годов, идеи о формировании доказательств приобрели надлежащий методологический фундамент и были развиты до уровня стройной научной теории благодаря циклу фундаментальных работ С. А. Шейфера, четко обосновавшего невозможность собирания доказательств какими-либо другими способами, кроме производства предусмотренных законом следственных действий, то есть кроме как путем их формирования [10, с. 7, 15–16; 11, с. 18; 12, с. 33–34]. Позднее у «шейферовской» концепции появилось множество сторонников и последователей [12, с. 124; 13, с. 239]; в настоящее время она плотно укоренилась в уголовно-процессуальной доктрине. Однако, как справедливо пишет В. А. Лазарева, такие идеи не могут претендовать на универсальность. Они приемлемы далеко не для всех, а лишь для некоторых видов доказательств: показаний, результатов (протоколов) невербальных следственных или судебных действий и экспертных заключений, то есть информационных ресурсов, появляющихся в ходе собственной процессуально-познавательной деятельности органов дознания, предварительного следствия, суда или эксперта. Тогда как в части собирания других предусмотренных законом средств уголовно-процессуального доказывания (вещественных доказательств, иных документов, заключений специалиста, а также результатов непроцессуальной, в первую очередь оперативно-розыскной, деятельности органов исполнительной власти) «шейферовская» концепция представляется непригодной. Все указанные доказательства «рождаются» за рамками уголовно-процессуальных правоотношений и попадают в уголовное дело в виде уже сложившихся познавательных ресурсов (предметов либо документов), то есть не как процессуальное «сырье» или «полуфабрикаты», а как готовые к использованию «изделия». Они переходят в распоряжение дознавателя, следователя, суда путем представления, истребования либо изъятия, поэтому никакому процессуальному формированию не подлежат, а просто признаются доказательствами и приобщаются к материалам уголовного дела (например, ч. 1 ст. 82, ст. 286 УПК РФ) либо не признаются и не приобщаются – в случае недопустимости или нецелесообразности их дальнейшего использования в качестве средств уголовно-процессуального доказывания [2, с. 88–92; 3, с. 94–96]. Именно поэтому позиции В. А. Лазаревой о сущности и содержании «первого» этапа уголовно-процессуальных доказывания, предполагающие потребность в разграничении категорий «собирание доказательств» и «формирование доказательств», по крайней мере исключающие их тождество, лежат в принципиально верном направлении и, безусловно, заслуживают позитивной оценки и поддержки. Вместе с тем некоторые суждения уважаемого автора представляются не вполне разумными и побуждают к дискуссии. А если быть более точным, то возражения вызывают не сформулированные В. А. Лазаревой итоговые выводы, не вытекающий из ее статьи «генеральный» тезис о приемлемости «шейферовской» концепции формирования доказательств далеко не ко всем средствам уголовно-процессуального доказывания (они-то как раз являются бесспорными), а лишь отдельные доводы и аргументы, приводимые в обоснование данной точки зрения. Так, одним из важнейших факторов, повлиявших на снижение роли следственного действия как основного и наиболее «совершенного» способа собирания доказательств, В. А. Лазарева считает внедрение в систему российского уголовного судопроизводства принципа состязательности, предполагающего равные возможности обвинения и защиты и предопределившего допуск к активному участию в собирании и представлении доказательств так называемых неофициальных субъектов: подозреваемого, обвиняемого, защитника, потерпевшего и др., – что, по ее мнению, привело к нивелированию значения процессуальной формы [1, с. 82]. Однако состоятельность этого довода вызывает сомнения ввиду отсутствия прямой причинно-следственной связи между состязательностью как концептуальной правовой идеей, ставшей активно внедряться в сферу уголовно-процессуального регулирования лишь в постсоветский период развития Российского государства (ч. 3 ст. 123 Конституции РФ, ст. 15 УПК РФ), и узаконенными намного ранее диспозитивными возможностями невластных участников уголовного судопроизводства по представлению доказательств для приобщения к материалам уголовного дела. Достаточно вспомнить, что подобные возможности четко вытекали из ч. 2 ст. 70 УПК РСФСР и находившихся с ней в системном единстве «статусных» норм, определяющих права обвиняемого (ч. 3 ст. 46 УПК РСФСР), защитника (ч. 2 ст. 51 УПК РСФСР), потерпевшего (ч. 2 ст. 53 УПК РСФСР) и др., то есть имели место тогда, когда законодатель и не помышлял ни о какой состязательности в современном понимании этого феномена. К слову, еще в 1967 году авторы фундаментальной монографии «Теория доказательств в советском уголовном процессе» писали об иных документах как о средствах доказывания, появляющихся в «готовом» виде [15, с. 133]. Да и вообще потребность в использовании доказательств, возникающих вне уголовно-процессуальной формы и попадающих в уголовное дело как уже сложившихся познавательных ресурсов, в первую очередь вещественных доказательств и иных документов, обусловлена не только и не столько (!) реализацией правомочий стороны защиты и других невластных субъектов доказывания – основными «собирателями» таких доказательств всегда являлись и, несмотря на принцип состязательности, продолжают оставаться органы предварительного расследования. Тогда как к сугубо «невластным» средствам доказывания на сегодняшний день можно отнести разве что заключение специалиста, которое в 2003 году было введено в сферу уголовно-процессуального регулирования именно для расширения правовых возможностей сторон (читай, стороны защиты), сопряженных с использованием специальных знаний. Поэтому само по себе внедрение принципа состязательности сторон ни коим образом не повлияло и не могло повлиять на снижение процессуальной роли следственных действий за счет появления каких-то новых механизмов, обеспечивающих собирание предметов или документов и их приобщение к уголовному делу. Представляется, что расширение состязательных начал уголовного судопроизводства, усилившее активность адвокатуры, послужило не более чем хорошим правовым индикатором, поскольку посредством «набивания шишек» позволило выявить немалые практические трудности, связанные с собиранием «готовых» доказательств, и тем самым обнаружить слабые звенья «шейферовской» концепции формирования доказательств. Иными словами, принцип состязательности возымел эффект «лакмусовой бумажки» – поспособствовал тому, что зреющие годами проблемы (например, совершенно неудовлетворительная правовая регламентация порядка представления предметов и документов), на которые ранее просто никто не обращал внимание, буквально вплыли на поверхность и стали предметом оживленных научных обсуждений и дискуссий. Кстати, ровно теми же самыми причинами обусловлены и сильно актуализированные в последние годы вопросы, касающиеся использования в доказывании результатов непроцессуальной, в первую очередь оперативно-розыскной, деятельности органов исполнительной власти, тоже вводимых в уголовное дело как уже «готовых» средств доказывания и поэтому вопреки мнению ряда ученых [8, с. 240; 16, с. 363 и др.], в частности того же С. А. Шейфера [11, с. 111–112], не подлежащих никакому формированию [17, с. 117; 18, с. 322]. В. А. Лазарева, занимая совершенно правильную позицию в части юридической природы указанных информационных ресурсов (автор говорит лишь о результатах оперативно-розыскной деятельности), вместе с тем считает, что их фактическая легализация в действующем уголовно-процессуальном законе (ст. 89 УПК РФ) также оказала деструктивное влияние на преобладающую роль следственных действий как способов собирания доказательств [1, с. 82–83]. Однако проблема использования в доказывании результатов непроцессуальной, в том числе оперативно-розыскной, деятельности появилась задолго до принятия УПК РФ; она обязана своим возникновением особенностям формировавшейся на протяжении последних 100 лет национальной системы досудебного производства, предполагающей размывание границ между «следственными» и «полицейскими» полномочиями по сути одних и тех же правоохранительных органов, то есть частичное смешение функций «полиции» и «юстиции» [2, с. 43]. Просто ранее данные вопросы были урегулированы на подзаконном уровне (преимущественно регламентировались секретными нормативными правовыми актами). Но ввиду отсутствия в СССР подлинно эффективных институтов гражданского общества и состязательности уголовного судопроизводства, позволяющей оспорить доброкачественность результатов непроцессуальной деятельности и (или) признать их недопустимыми средствами доказывания, на указанный правовой изъян также никто не обращал особого внимания. Поэтому ни ученые-процессуалисты, ни практические работники не ощущали никакой потребности в надлежащем законодательном регулировании соответствующих правоотношений. Далее. Аргументируя свою позицию, В. А. Лазарева чересчур дотошно, буквально «под микроскопом» осуществляет семантический разбор содержащегося в тексте УПК РФ термина «собирание доказательств», на основании чего приходит к выводу о допущенной законодателем стилистической ошибке и необходимости использования данного словосочетания применительно не к отдельно взятым доказательствам, а к их совокупной достаточности. Собирание доказательств, пишет автор, есть формирование их совокупности, то есть доказательственной базы [1, с. 80–81]. Между тем все подобные лингвистические изыскания представляются излишними, а их результаты – изначально неспособными претендовать на непогрешимость ввиду существования множества самых различных вариантов доктринального толкования этого словосочетания. Тем более что и сама «материнская» по отношению к нему категория «доказательство» тоже не предполагает однозначной трактовки (на последнее обстоятельство обращает внимание и сама В. А. Лазарева). Так, в различных публикациях под собиранием доказательств понимаются и обнаружение полезной информации или ее источников, и ее восприятие или исследование, и принудительное изъятие предметов, документов либо иных носителей, и надлежащая фиксация сведений в процессуальных документах либо их юридическая легализация и т. д. [2, с. 93–94]. Кстати, и сам законодатель достаточно беспардонно обращается с этим словосочетанием, фактически вкладывая в различные варианты его употребления совершенно разный смысл. Иначе чем еще можно объяснить уже неоднократно описанное в научной литературе противоречие между ч. 1 и ч. 2–3 ст. 86 УПК РФ, где в одном случае под собиранием доказательств понимается формирование предусмотренных законом и пригодных для дальнейшего использования информационных ресурсов (если не формирование, то, по крайней мере, приобщение к материалам уголовного дела), а в другом – предварительное получение невластными субъектами предметов, документов или сведений, только лишь подлежащих преставлению дознавателю, следователю или в суд. И в этой связи суждение В. А. Лазаревой о продуманности «грамотным законодателем» вопроса об использовании данного словосочетания [1, с. 81] также не может не вызывать возражений. Скорее все было наоборот – разработчики проекта УПК РФ, будучи сильно увлеченными более «важными» на тот момент проблемами уголовного судопроизводства (вышеупомянутой состязательностью, презумпцией невиновности, правами личности, судом присяжных и т. п.), вообще сильно не вникали в указанные теоретические изыски. Таким образом, представляется, что современным ученым вообще необходимо отказаться от лингвистических исследований в этом сегменте уголовно-процессуального регулирования, от дальнейших попыток поиска оптимального смысла словосочетания «собирание доказательств» (к слову, подобных попыток было уже предпринято немало). Гораздо правильнее свести смысл этой категории к известной степени релятивности, то есть изначально придать ей какое-то условное, но хорошо понятное ученым и практикам значение. Наиболее разумным выходом из существующей доктринальной и правовой неопределенности могли бы стать некие договоренности о приемлемом и однообразном использовании употребляемой терминологии. Однако на сегодняшний день ввиду множества научных школ в области уголовного судопроизводства, а также откровенного чванства и высокомерия отдельных коллег по процессуальному «цеху», вообще не желающих считаться с чужими взглядами, какой-либо разумный консенсус в этой сфере практически недостижим – разные ученые все равно будут исходить из различных пониманий доказательства в целом и собирания доказательств в частности. Тем более что законодатель в последнее время вообще достаточно редко принимает во внимание мнения, высказываемые узкопрофильными специалистами в определенных вопросах уголовно-процессуальной науки и правоприменительной практики. Поэтому остается лишь придавать категории «собирание доказательств» наиболее широкое правовое значение, охватывающее любые допустимые фор- мы первичной «обработки» полезной информации, предполагаемой к включению в общую массу доказательственного материала. Иными словами, под собиранием надлежит условно понимать исчерпывающую совокупность правовых приемов и процедур, направленных на введение в досудебное или судебное производство любых имеющих познавательную ценность предметов, документов, сведений, на их процессуальную легализацию, на придание им требуемой юридической силы. Таким образом, и формирование доказательств путем производства предусмотренных УПК РФ процессуальных действий, и приобщение к материалам уголовного дела «готовых» информационных ресурсов следует считать автономными способами общего процессуального механизма собирания доказательств [2, с. 98–99; 3, с. 99]. И наконец, последнее. Анализируя представленные В. А. Лазаревой доводы и аргументы, просто нельзя оставить без внимания попытки автора вступить с нами в научную полемику по поводу включения / невключения в систему следственных действий некоторых процессуальных механизмов, направленных на установление обстоятельств, имеющих значение для уголовного дела: судебных экспертиз (гл. 27 УПК РФ), контроля и записи переговоров (ст. 186 УПК РФ), получения информации о соединениях между абонентами и (или) абонентскими устройствами (ст. 186.1 УПК РФ) и т. д. В своей статье В. А. Лазарева, заявляя о расхождении наших с ней позиций, пишет о неразумности отнесения данных приемов к следственным действиям ввиду того, что они не предполагают собственного контакта следователя с источниками полезной информации [1, с. 84–85]. Вместе с тем подобные «упреки», по крайней мере в наш адрес, беспочвенны и, по всей вероятности, вызваны не совсем верным истолкованием уважаемой Валентиной Александровной неоднократно высказывавшихся нами научных позиций. В наших публикациях, как раз наоборот, всегда отстаивались солидарные с профессором В. А. Лазаревой идеи об особом характере указанных процессуальных механизмов, о невозможности их признания типичными следственными действиями, каковыми, например, являются следственный осмотр, обыск, допрос, предъявление для опознания и т. д. К слову, некоторые современные авторы и впрямь вкладывают в категорию «следственные действия» достаточно широкий смысл – понимают под ними любые процессуально-познавательные действия, направленные на собирание новых или проверку имеющихся доказательств. Частично такой подход обусловлен абсолютно бесцеремонным отношением самого законодателя к сущности следственных действий – многократным (более 200 раз!) употреблением указанного словосочетания в тексте УПК РФ в совершенно различных контекстах, подразумевающих принципиально разные по объему и содержанию формы реализации уголовно-процессуальных полномочий, при отсутствии четкой и понятной нормативной дефиниции следственных действий. Частично же он объясняется и другими причинами [2, с. 101–126]. Однако эта позиция носит самый общий характер. Она вовсе не предполагает единообразия и распадается на множество вариантов, характеризующихся различными оттенками. Например, тот же С. А. Шейфер, которого по праву можно назвать идеологом данного научного подхода, в своих самых последних работах писал о судебной экспертизе как о познавательном приеме, занимающем весьма специфическое место в системе следственных действий, а о контроле и записи переговоров и получении информации о соединениях между абонентами и (или) абонентскими устройствами – как о процессуальных механизмах, обусловленных проникновением в уголовный процесс негласных способов получения информации, то есть интеграцией следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий [19, с. 7 ,11]. Тогда как в наших публикациях, несмотря на общую преемственность по отношению к классической «шейферовской» теории следственных действий, этот вопрос всегда решался несколько по-иному. В частности, нами всегда отстаивалась позиция об автономном значении судебной экспертизы как способа уголовно-процессуального познания, о ее особой роли в установлении обстоятельств, имеющих значение для уголовного дела и, таким образом, о невозможности ее включения в систему следственных действий [2, с. 358; 20, с. 106]. В свою очередь, наложение ареста на почтово-телеграфные отправления, их осмотр и выемка, контроль и запись переговоров, получение информации о соединениях между абонентами и (или) абонентскими устройствами (так называемые процессуальные комбинации познавательной направленности), на наш взгляд, вообще надлежит признавать следственными действиями только в части работы следователя с представленными ему материалами [2, с. 137–138]. Завершая настоящую статью, хотелось бы еще раз отметить, что предлагаемый В. А. Лазаревой подход к собиранию доказательств как «первому» этапу всего сложного механизма уголовно-процессуального доказывания в общем и целом представляется совершенно правильным. Поэтому, несмотря на некоторую вариативность и различные оттенки наших взглядов, считаю профессора В. А. Лазареву своим научным союзником и единомышленником, одновременно рассчитывая на взаимность со стороны уважаемой Валентины Александровны.

About the authors

S. B. Rossinskiy

Author for correspondence.
Email: s.rossinskiy@gmail.com
Russian Federation

References

Supplementary files